Сват - [5]

— Кто тут?.. Я!

Ступил было пристав на шаг вперёд, присмотрелся, рот вдруг разинул. А боярин опять чуть погромче, да жёстко так, твёрдо, как железом-от стукнул:

— Кто тут? Я!

Приставу рыло будто извёсткой промазали, пошатнулся, ахнул и пал на колени. А боярин ему этак грозно:

— Я тут. Знаешь меня?

Пополз пристав к нему на коленках, челюстью щёлкает:

— Ба-ба… Батюшко!..

— Встань! — боярин ему. — Встань. За службу твою, за исправность — спасибо. А за то, что к людям в дом ломишься как опричник какой да перед образом шапки не ломаешь, вот тебе другое…

Нашарил возле себя на лавке свою дубинку, этакую перста на четыре, сучки чуть затёсаны, да дубинкой этой пристава вдоль спины. Таково это ладно наметил, пристав аж крякнул:

— Ать!..

А боярин брови опять расправил и к Баженину:

— Что ж ты, старик, продолжай. За него хотел молвить. Молви.

Обсказал ему старец Игнатьево горе. Усмехнулся боярин.

— Только-то? Далеко твоя кралечка живёт?

— Рядом, твои пресветлые очи, в проулочке.

Поглядел тут боярин на прадеда, шапку взял и стол двинул.

— Идём сейчас сватать.

Ладил было Игнатий ему обсказать, что суровый старик Аверьян дерзкий, да боярин опять брови сдвинул:

— Ну?..

Двинулись вон, а из боковушки к ним старица… Бабье дело — ей чёрт не страшен, не токмо начальство. Боярину в пояс:

— Уж казни меня, твоя милость, старуху, а выслушай. Этак в нашем месте сватать не ходят. Это и жениху позор, и невесте бесчестье. Ни убруса-плата, ни образа. Окажи мне, старухе, милость, обрядись, мол, как следует.

Ничего на неё за это боярин не гневался, посмеялся Баженину, аглечкому не по-нашему сказал:

— Ладно, мол, обряжай!

Побежала та старица в сундук.

— Как ты, мол, сват набольший, тебе, стало быть, на рукав плат, полотеничко через плечо. Старичок, дескать, подручным пойдёт, эти дружками.

Повязала она боярина выше локтя платом, а через плечо полотенцем, Баженину плат один на локоть, приставу тоже. Немчину стала было вязать, да вошла тут в сомнение. К боярину:

— Не обессудь, твоя милость, а какой этот веры? Во Христа верует ли?

Перевёл тут боярин немчину вопрос, тот головой закивал, засмеялся:

— Есть, о есть!.. — как по-нашему вроде.

И боярин смеётся:

— Вяжи, бабка, смело!

Двинулись все честь честью. А народу тут сбежалось полсела. И теперь в нашей чапыге гости редки, а в те поры как на зверя сбегались глядеть. Все за ними в проулок, к Аверьянову дому. Сваты на крыльцо, а из баб кто бойчее — в калитку да со двора в дверь, в горницу.

Сам-то старик Аверьян к образам уже стал. Дочка минеи читать по уставу ладилась. Застучали к ним соседи со двора, встревожили. Как узнал Клушин, кем сваты засланы, ажно весь почернел: в гроб, дескать, лягу.

Ложись не ложись, а обычай соблюсти надо. Ладно, думает, обычай соблюдём да при всём народе откажем. Этак ещё больнее обидчику моему. А обычай тот старый. И теперь ещё по местам соблюдают, какие от города да от чугунки подальше. Глупый — скажешь — обычай? А ведётся он исстари. В те поры за тысячу вёрст сватов посылали. Не токмо сваты были неведомы, жених-от невесты в глаза не видал. Без допроса никак невозможно.

Ладно. Вступили сваты на крыльцо, по обычаю, как старуха учила, боярин сейчас дубинкой-от в дверочку — тяп!

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа!

А Аверьян из-за дверочки таково это сердито:

— Аминь!.. Каки таки люди стучатся? Какой державы?

— Российской, дескать, державы люди, христианской!

— Какого царя?

— Белого…

— Как его звать-величать?

— Пиотр Алексеевич Романов.

— Где он, наш батюшко, живёт-проживает?

Подождал тут старшой сват с ответом, помолчал, кашлянул. Да как громыхнет вдруг голосом так, что шарахнулись бабы от крыльца:

— Здесь!..

— Как, мол, здесь?

— Так, мол, здесь, на крыльце. Отворяй двери, старый хрыч, пока голова на плечах.

Осерчал шибко Клушин, думал, что в насмешку над ним.

— Отворить, мол, погоди… Сейчас отворю…

Распахнул сразу дверь. Лучина этак в одной руке, а в другой батог долгой. Хотел поучить охальников. Гордой был человек, сильной. По торговым делам и в Москве, мол, бывал и в Архангельске.

Поднял батог, да как глянул на свата старшого, скричал легонько и на пол без памяти. А старшой сват его поднял, снёс с крыльца, а уж там весь народ на коленях — пристав всех поставил. Подозвал тут сват ближних:

— Ототрите снежком. Враз очухается…

Сам на крыльцо опять вместе с Игнатием. Там на пороге девушка, дочка, дрожит, трепещется, как огурчик в баночке.

Взял её старший сват за руку, с полу поднял, наклонился и спрашивает:

— Любишь ли ты, девушка, слугу моего верного, Игнатия?

Та это головку-то гнёт, будто рябчик подстреленный, а осударь её по головке погладил, в височек облобызал:

— Совет да любовь…

Что ж тебе дальше-то сказывать? Свадьбу, слышь, вскорости играли… Посаженым отцом сам Баженин был. Ладил будто бы осударь, да мясоед в те поры далеко был, а ему, батюшке, недосуг было ждать. Немчев каинских, слышь, тогда опасались. Щедро он, батюшко, невесту одарил. Сам-то Игнатий так и не взял ничего за услугу ту на болоте. На одно был согласен, чтобы вместо Молотова Царевым именоваться. С тех пор так и слывём.

И вот ты возьми, твоя милость, во внимание. Старый-от Клушин так с Игнатием до смерти и не помирился. Дочь выдать — выдал, не посмел царского приказу ослушаться. А как свадьбу сыграли, всё продал и ушёл в скиты, там и помер, в скиту, слышь. И богатство всё обители оставил. Ни Игнатию, ни дочери — ни гроша. Жили те до смерти в достатке. Померли, дед, покойник, покруты стал крутить, да несчастливо. А с отца уже мы жили, грех роптать, нужды не ведали, а ни шатко ни валко. Вот иной раз и подумаешь: осударь, слышь, Игнатия в Питер звал, службу сулил, а Игнатий в ногах отвалялся — мы-де с женой люди тихие, люди не бойкие, лесные люди. Осударь его в те поры пытал: проси чего хочешь. Он жену-бесприданницу выпросил. Вот и вспомнишь Писание: от кого в мире грех, тяготы, искушение? Всё от бабы…