Свастика в небе - [5]

. Во время Первой мировой войны он, будучи солдатом, побывал там и не доверял этой зыбкой местности. Он боялся, что его тяжелые танки увязнут в болотистой земле. Если это произойдет, то их не удастся использовать на второй стадии сражения во Франции. Он также опасался, что мощные союзнические силы, отрезанные на севере, предпримут прорыв на юг.

Поэтому 23 мая он лично вылетел в Шарлевиль, чтобы обсудить эти вопросы с Рундштедтом. Хотя Рундштедт и не был глупцом, он, подобно большинству старых генералов, не испытывал излишнего оптимизма в отношении бронетанковых войск и недооценивал их значение в современной войне. Гитлер уже испытывал сомнения и колебания, когда отправлялся в дорогу, и по прибытии обнаружил, что Рундштедта мучают опасения, подобные его собственным. Рундштедт с сомнением качал головой: число вышедших из строя танков вследствие износа достигло 50 процентов; особенно слабым местом оказались гусеничные траки. Что произошло бы, если бы противник внезапно начал прорыв на юг? Кроме того, Вейган[23] мог в любой момент атаковать в северном направлении, прорвать немецкие боевые порядки и соединиться с союзническими силами на севере. И даже если бы ничего из этого не произошло, по его мнению, мощные бронетанковые силы следовало держать в резерве для второй стадии сражения во Франции южнее Соммы.

Все сказанное Рундштедтом нашло благодарного слушателя. Это было то, что он и сам думал. В тот день он говорил с Рундштедтом в течение долгого времени, в день, который, как уже было отмечено, стал решающим — но не в пользу Германии. Эти два человека продолжили обсуждение немецких побед, все более и более приходя в восторг. Гитлер, как сообщалось, ликующе хлопнул себя по бедрам.

— Через шесть недель кампания будет закончена, — объявил он, и это было вступление к одному из его знаменитых монологов, в ходе которых все должны были сохранять молчание и слушать. Из уст Гитлера Рундштедт и генералы Блюментритт и Зоденштерн[24] узнали, что из соображений высокой политики Британская империя ни в коем случае не должна быть разрушена.

— Британская империя и католическая церковь — два важнейших фактора мировой стабильности, — заявил Гитлер. — Все, чего я хочу, так это то, чтобы она признала права Германии на континенте… Моя цель — заключить с нею мир на почетных условиях.

Рундштедт слушал все это с растущим облегчением и, когда Гитлер ушел, обратился к своим генералам:

— Великолепно, господа! Великолепно! Если это действительно все, чего он хочет, то нам недолго ждать момента, когда снова наступит мир.

Вернувшись в свою ставку, Гитлер вызвал Геринга и рассказал ему о разговоре с Рундштедтом. Услышав об имевшихся опасениях и поняв, что Гитлер и Рундштедт наполовину склонились к тому, чтобы остановить наступление, Геринг почувствовал, что настало его время. По всей вероятности, именно его вмешательство позволило Гитлеру, наконец, принять окончательное решение.

— Мой фюрер, — объявил Геринг. — Позвольте моим люфтваффе покончить с окруженными. Они также отрежут окруженного врага от всей внешней помощи.

Без сомнения, Геринг полагал, что мог выполнить то, что пообещал, но в действительности он — с разрешения Гитлера — показал недостаточную мощь люфтваффе и их возможности в качестве оружия в современной войне, однако в то время ни один из них не предполагал этого, и Гитлер был явно впечатлен.

— Мой фюрер, — продолжал Геринг, настроенный агрессивно по отношению к представителям других родов войск. — Дайте моим люфтваффе шанс продемонстрировать, что они могут это сделать. Я не оставлю в Дюнкерке камня на камне, ни люди, ни корабли не спасутся от вала бомбежек моих «Штук». Таким образом наши наземные войска будут избавлены от лишних потерь. Все, что от них затем потребуется, — это провести операцию по очистке захваченной территории от противника. — И чтобы сделать свое предложение еще более привлекательным, он хвастливо добавил: — Я могу взять не только Дюнкерк, но также и Кале, если это необходимо.

Гитлер позволил себя убедить. Это все так хорошо совпадало с тем, что он сам чувствовал. После этой встречи танкистам Гудериана и был отправлен тот поразительный приказ.

На другой стороне Ла-Манша, в Вестминстерском аббатстве[25] и в других церквах по всей стране, молились за попавшие в тяжелое положение британские экспедиционные силы. Службу в аббатстве посетил сам Черчилль. Он лучше, чем любой другой человек, осознавал ужасную опасность, которая теперь угрожала стране. Если бы британские экспедиционные силы были уничтожены или попали в плен к врагу, судьба самого острова была бы неясной.

Всего за несколько дней до этого он посетил французский штаб в Винсенне, в котором Гамелена уже заменил Вейган. Последний был полон больших планов: отрезанные на севере армии должны были ударить в южном направлении одновременно с прорывом на север с юга. Таким образом союзнические силы снова соединились бы, но не только это: немецкие позиции были бы прорваны и немецкие бронетанковые части сами оказались бы отрезанными. Черчилль согласился. Планы были хороши, только осуществлять их оказалось уже слишком поздно — больше не было достаточных сил. Черчилль с тревогой мысленно взвешивал, какие у британских сил еще остаются шансы достигнуть побережья, откуда их или хотя бы часть из них будет можно эвакуировать.