Свадебный марш Мендельсона - [27]

— До-сроч-но, — разбивая на слоги, читает папа. — А срок-то дождичек смыл! Молодец дождичек!

Глаза с хитрецой, папа пропускает пальцы через окладистую бороду, взгляд красноречив.

— Знаем мы вашего брата. Архитектура будущего! Русский модерн. А по сути — коробковщина, дома-времянки. Ну-с, что вы на это скажете?

— Ничего. Это все равно, что, оказавшись в зале суда, где судят рецидивиста, услышать в свой адрес, лишь на том основании, что вы по профессии педагог, обвинение прокурора: «Ваша работа».

— Отчего же? Прокурор прав…

— Нет. Если этот архитектурный опус — моя работа, то в такой же мере он и ваша работа. Мы созидаем будущее, а вы учили нас постигать настоящее.

— Браво… И все-таки в ваших суждениях есть изъян. Формула: «Мы отвечаем за все, что было, есть и будет на этой земле» — справедлива. Сопричастность формирует ответственность. Куда же подевалась дочь? — Папа выглядывает в коридор. Нетерпеливо оттягивает подтяжки, и они громко шлепают по ухоженному телу. — Мы ждем! — в голосе и легкое раздражение, и легкая настойчивость. — Эй, кто там на кухне? — Папа складывает руки рупором и трубно гудит в коридор: — Мы ждем!

Шаги, позвякивают чашки, и скрип половиц выдает торопливость идущего.

— Люблю чай, — говорит папа и тяжело, через силу оседает в кресло. — О, нас сегодня балуют. Слоеный торт. Не верьте, не верьте, не верьте. В этом доме мужчин держат в черном теле. Маневр, хитрость.

Папа подмигивает мне, двумя пальцами берет кусок торта, жмурится от удовольствия, аппетитно откусывает, проваливается сквозь хруст, замирает в блаженном оцепенении и начинает медленно пережевывать, не разжимая пухлых маслянисто-красных губ.

Зрелище впечатляющее, я вспоминаю, что голоден невероятно, и против своей воли тянусь к торту. Потом мы чинно пьем чай, испытываем в желудке приятную сытость, и разговор наш обретает тональность, неторопливую, рассудочную.

— Да, так о чем мы говорили? Ах да. Безобразное строительство. Вы специалист, вам виднее. Я дилетант, конечно… но если угодно послушать обывателя, извольте. Эти новации до добра не доведут. Понимаю, стандартизации не избежать — объемы. Однако же всему есть предел.

Как мы строим и что строим? Вопрос не праздный. Будущие поколения станут разглядывать сотворенное нами. Что-то они скажут про нас: «Они были нравственны и высококультурны. Они ушли, но оставили потомкам заряд колоссальной эстетической и моральной силы». Или? Да-да, совсем иное: «Они обеднили планету. Они были рациональны и скудны духовно. Они разучились понимать истинную красоту». Мои слова похожи на брюзжание. Вы это хотите сказать? Говорите, я стерплю. Брюзжание неприятно, но, если оно справедливо, его приходится терпеть. Вот так-то, уважаемый Росси.

Еще минуту назад мне казалось, что все сказанное мной прошло мимо, не задев даже краешком его сознания. И вдруг мне расхотелось смущаться, быть сдержанным. Я ринулся в спор сломя голову, но… досадное обстоятельство нам помешало.

Хлопнула входная дверь, папа ловким движением сбросил очки, зажмурил глаза, осторожно растер переносицу.

— Кто-то пришел, — устало сказал он.

Ада виновато улыбнулась мне.

— Добрый вечер! — простуженный, а может, так и должно быть, низкий, хрипловатый голос.

Все обернулись на ее приветствие. Оказывается, в кабинете была еще одна дверь, упрятанная в нише. Я подумал: «Красивая женщина». Остальное еще предстоит понять, а это слишком очевидно. А еще я подумал, что она знает о своей красоте и внимание других ее не стесняет, наоборот, придает уверенность, позволяет держаться независимо.

Папа скис, потускнел, утратил легкость, непринужденность. Теперь если он и говорил, то все это сопровождалось извиняющейся улыбкой, словно бы за сказанным должен непременно последовать вопрос: «Как ты считаешь, Лидок?»

Она держится уверенно, она не обращает внимания на папино смятение. Она привыкла: так было всегда.

— Вот вы какой?!

Я попадаю под общее настроение. Не пойму, со мной знакомятся или меня отчитывают? Делаю вид, что встревожен, оглядываю себя:

— Что-нибудь не так?

— Наоборот. — Она замечает на столе сигареты. — Если вас не затруднит.

Вспоминаю Адино предупреждение: «Папа терпеть не может курящих женщин». Сочувствую папе, но сигареты все-таки протягиваю. Черт их разберет, кого слушать. Она не по-женски, зубами, вытягивает сигарету, просит огня, замечает укоряющий взгляд отца.

— Бросаю, разве не видишь? Всего-навсего третья сигарета.

— День еще не кончился, — уточняет Ада.

— А ты помолчи. — Голос у сестры Лиды требовательный. — Я разговариваю с отцом. — Она поворачивается в мою сторону, во взгляде нет и тени смущения, неловкости, протягивает руку и говорит мягко, по-доброму: — Будем знакомы. Лида.

Пальцы у нее длинные, сильные. Я чувствую уверенное, почти мужское пожатие.

— Я так и подумал.

Мой ответ озадачил ее, она слегка щурит зеленоватые глаза, ей что-то мешает разглядеть меня. Говорит со вздохом, дает понять, что все сказанное поднадоело и говорится не в первый раз:

— Представляю, что вам наговорила моя сестрица! «Истеричка, деспот, вместилище пороков». Не возражаете? Слава богу! Иные начинают разуверять с такой горячностью, что уже не сомневаешься, в каком свете тебя обрисовали. Ну ничего, мы с вами квиты. Я о вас тоже кое-что знаю, — сестра Лида подмигнула мне и погрозила пальцем.