Свадебный марш - [21]

И все-таки здесь, сейчас я к ней подошел неслышно, сем не слышал, как шел. Она сначала тень мою увидела, а на меня не смотрела. Она только один раз посмотрела на меня так, как будто из моих глаз сейчас в нее вылетят две пули или целая автоматная очередь. Неужели у меня были такие страшные глаза? Потом она попятилась к мотоциклу и, схватив его за рога, поволокла к дороге, и бежала с мотоциклом, и все заводила, а он не заводился. Я шел спокойно, а мотоцикл завелся и покатился. Юлка вскочила, и я уже бежал за ней все быстрей и быстрей. Деревья хватали меня за плечи, их корни выползали мне под ноги.

— Врешь! Не уйдешь!.. И не уедешь! И не улетишь!

Земля подставляла мне то ямы, то камни, а я все бежал, хотя мотоцикл, мне показалось, оторвался на жуткой скорости от земли и уже летел над лесом, петляя и каким-то чудом не налетая на деревья.

— Ты не бойся меня, — кричал я ей вдогонку, — ты себя бойся! Ты в зеркало бойся смотреться! Почему ты меня боишься?! Это же мне надо тебя бояться. Мне! Мне! Мне! — кричал я, мчась за мотоциклом. — Мне! Мне! Мне! — кричал я, падая без сил на землю. — Мне! Мне! Мне надо бояться!.. — Я бил кулаком по земле, все бил и бил.

Тишину, какую-то траурную, которая медленно наступала во мне, как в перерыве похоронного оркестра, перебили свист и щелканье семечек. Я поднял голову и увидел Проклова. Он, касаясь одной ногой земли, сидел на гоночном велосипеде и, уставившись на меня, посвистывая, грыз семечки.

— Свистеть и щелкать семечками в театре не разрешается, — сказал я.

— В каком театре? — удивился Проклов. — Мы же в лесу.

— Это декорации леса, — сказал я. — Если она могла так сыграть, то это все декорации. Есть какой-то художник, который решил остаться неизвестным… все это нагородил. Он рисует горами, лесами, морями, реками и пустынями. Я рисую карандашом, красками, а он всем этим.

Проклов продолжал смотреть на меня, но уже не щелкал семечки и не свистел. Может, он решил, что хватит одного театра.

— Чудно говоришь, — сказал Проклов.

— Тогда расскажите мне что-нибудь нечудное, — попросил я Проклова.

Он долго молчал, потом вдруг сказал:

— А ты знаешь, как финны дерутся ножами?

Я не знал, как финны дерутся ножами. Проклов вытащил обыкновенный перочинный нож и показал мне. Ничего особенного: из пальцев торчит самый кончик ножа, и этим кончиком полосуют своего врага.

— Ты не связывайся с Умпой, он умеет как финны… Станешь еще некрасивым… Девчонки любить не будут… А ты чего за ней гоняешься?.. Как в кино… Я думал, что так только в кино гоняются…

— Поговорить хочу, — сказал я Проклову, — просто поговорить, ну объясниться. Звери только так расстаются, без объяснений, — я помолчал, подумав, и сказал: — А может, и звери говорят что-нибудь друг другу при расставании… Что мы знаем о зверях?.. — Я еще помолчал и еще сказал: — Слышно все, о чем говорят люди, и ничего не слышно, о чем они думают…

— Чудно говоришь, — сказал Проклов, взбираясь на седло велосипеда.

Почему он вернулся ко мне через некоторое время — не знаю. Сделал круг и вернулся. Вернулся и сказал:

— Если поговорить с ней, то я тебе устрою, только ты… никому об этом, а то я тоже, как финны, умею…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я ее вторую ночь и третий день караулил. Проклов сказал, если выедет на мотоцикле, метров триста проедет, не больше…

Внизу стояла Наташа и изо всех сил трясла дерево, на котором я сидел.

— Обед проспишь.

— Сейчас, — сказал я, стряхивая с себя остатки дремоты. — Сейчас… созрею… и упаду…

— Созревай скорей, — сказала Наташа, — а то суп остынет. У нас Жозька в гостях.

Слезая с дерева, я увидел возле дачи Юваловых Проклова. Он сделал мне знак, чтобы я ждал условного сигнала.

Когда я подошел к столу, Бон-Иван рассказывал, что на Рижском взморье, в Дубултах, в санатории, была диетическая сестра. Если обед, ужин или завтрак были вкусными, эта диетическая сестра с гордым видом расхаживала между столами, заложив руки за спину, а если она не расхаживала между столами, то, значит, обед, ужин и завтрак были дрянь.

— Так что ты, Федор, — сказал Бон-Иван моему отцу, — можешь сегодня ходить вокруг этого стола, заложив руки за спину. Обед что надо.

— Да, — сказала мама, глядя на меня, — но кому можно и нужно есть, тот сидит и что-то мазюкает по тарелке, а кому нельзя, тот объедается. — Она посмотрела на Наташу. Но Наташа продолжала с аппетитом уплетать папин обед.

— Наталья, ты с ума сошла! — возмутилась мама открыто. — Ты ешь уже второе второе.

— Мне можно. Я ухожу из балета.

— Это еще что за новости?

— Последние, — пояснила Наташа, — даже самые последние. Сколько лет можно бороться с голодом? Вы думаете, на фронтоне Большого зря лошади стоят? Это же не лошади, это же балерины. Работаем как лошади, только лошадям после работы можно овса досыта, а нам нельзя. Уйду из балета. Чувствую, что если не уйду, то дистрофиком стану. Думаете, легко всегда хотеть есть и не сметь думать об этом? Не рождена я борцом. Впрочем, это у нас, наверное, семейное. Никто не рожден борцом, кроме мамы, конечно.

— Перестань болтать, — рассердилась мама.

— Да я же серьезно. Это как у Чехова — пусть будет все как в жизни, — сказала Наташа, — люди обедают, просто обедают, а в это время… Что в это время у Чехова?