Свадебный бунт - [89]
— Что зачинать? — воскликнул наконец Носов.
— Вестимо что! Бунтовать не надо было…
— О, дура! дура! — проворчал Носов и отвернулся.
Четыре приятеля и сподвижника, помолчав немного, решили, что пора, однако, и вздремнуть хоть малость.
— Утро вечера мудренее, — сказал Быков. — Может, завтра что надумаем.
— А может сторгуемся с ними, — прибавил Зиновьев.
— А может и приступа не будет, Обождут. Опять палить будут, — сказал Носов.
И все четверо разошлись по двум горницам, всякий в свой угол. Носов отправился в спальню, где была его жена и дети, поглядел на спящих сладко ребят и, вернувшись назад, лег просто на тюфяк, лежавший на полу…
Колос уже громко храпел в другом углу той же горницы.
В то же время, у Пречистенских и у Вознесенских ворот, между рядами вооруженных охотников и стрельцов, бродили разные молодцы, простые обыватели Каменного города и явно, громко усовещевали не губить себя, а идти, пока еще можно, просить прощенье.
— А то и того лучше! — говорили они. — Собраться вместе всем, кто не хочет сидеть да ждать утренней битвы и убийства или колодки, как заберут, живьем… Собраться да и отворить ворота!
Большинство добровольных защитников кремля прималкивали или вздыхали. Только немногие, казалось, хотели «стоять» и не верили в «отпускную» вин и грехов со стороны московцев.
Ночь была темная и тихая с легким морозцем. Только около часов двух ночи послышался сильный шум и гвалт голосов в воеводском доме… Кричали, ругались, будто даже дрались в самых горницах… Но шум скоро стих, и никто на него не обратил внимания.
При первых лучах зари у тех же Пречистенских ворот явился сотник Колос и объявил, что решено сдавать город фельдмаршалу.
— Кто порешил?
— Начальство… Владыко митрополит и все наши властные люди! — заявил Колос.
— А воевода?
— Какой? Воевода давно в гробу сгнил.
— Воевода! Носов! Яков Матвеевич!
— Такого, ребята, не было… Был один буян самозванный из посадских людей… — засмеялся Колос. — Но и его уже нема… Гроху сейчас голову сняли! А митрополит уже облачается, чтобы со всем духовенством выходить крестным ходом навстречу войскам царским. Понесут ключи городские да печать государскую, что отобрали у богоотступника Носова.
— Вот так блин! — раздался только один голос из рядов добровольцев-ратников.
Объявление Колоса было наполовину правдой.
На Архиерейском дворе дряхлый митрополит уже был уведомлен одним молодцом, чтобы он сам, владыко, собирался и своих собирал в крестный ход, чтобы быть готовыми встречать фельдмаршала с крестом, с хоругвями и с хлебом-солью, когда он подойдет к кремлю. Он уже обегал и предупредил многих лиц из обывателей Каменного города.
Молодец, поднимавший на ноги все власти, которые с прошлого лета в продолжение более восьми месяцев сидели всякий в своем шестке, — был Лукьян Партанов, уже хорошо известный за эти дни всем «знатным» людям, поневоле запертым Носовым в кремле в ожидании осады и штурма города.
На вопрос митрополита буквально такой же, какой был сделан и из кучки стрельцов у Пречистенских ворот: «Что и где же воевода Носов?» — Партанов ответил, тоже смеясь, и махнул рукой:
— Был, владыко, да сплыл такой-то воевода — Носовым звали. Он теперь, скрученный, лежит вместе с товарищем Зиновьем и военачальником Быковым. А по его сбродной рати уже пущен слух, что все они мертвые обезглавлены за ночь, по указу Бориса Петровича. Так-то все вернее, их за мертвых выдать.
— Слава Отцу Небесному. Сколько жизней спасено! — отозвался Сампсон. — Но как же пробрались сюда люди Шереметева?
— Только один пробрался, одинехонек, и все смастерил, — сказал Лучка.
— А кто таков?
— А вот увидишь, владыко. Тот самый, которого фельдмаршал за оное обнимет и похвалит.
И будто в сказке, а не наяву, 13-го марта 1706 года, восходящее над Астраханью солнце увидело такие чудеса в решете в городе и в окрестности, что, знать, смутилось, потому что за маленькое облачко начало прятаться.
Да и было чему дивиться.
Войска московские устроились у Ивановского монастыря рядами и полками, чтобы идти в город, но только не приступом…
В Каменном городе и в кремле все готовилось не на отражение, а на торжественную встречу царских войск и фельдмаршала. У Вознесенских ворот среди улицы была уже выставлена плаха, а на ней лежал топор… Сами бывшие бунтовщики вынесли их, по обычаю древнему, и положили в знак покорности, с «повинной головой» в своих злодеяниях.
— Не бось, никому головы не снимут. Всем будет милостивое прощение! — многократно заявлял в толпу Лукьян Партанов.
Около полудня московские полки весело и стройно двигались к Каменному городу вдоль сгоревшей Стрелецкой слободы между двух рядов нескольких сотен бунтовщиков, лежавших ниц, лицом в землю. Добрая половина их уже бежала в лагерь еще при первом слухе об умерщвлении воеводы Носова с товарищами. Теперь, уже в качестве прощенного, весь этот более сметливый народ шел за войсками.
В Пречистенских воротах ожидал фельдмаршала старик владыко Сампсон с архимандритами, со всем городским духовенством и знатными людьми. Шереметев принял хлеб-соль и городские ключи.
XLII
Разумеется, заняв Каменный город, расставив в кремле караулы от полков, московцы стали лагерем вокруг голых стен, так как по милости самозванного воеводы, негде было расположиться постоем. Вместо богатых слобод с просторными домами и избами было одно черное, еще дымящееся пожарище…
Екатерининская эпоха привлекала и привлекает к себе внимание историков, романистов, художников. В ней особенно ярко и причудливо переплелись характерные черты восемнадцатого столетия – широкие государственные замыслы и фаворитизм, расцвет наук и искусств и придворные интриги. Это было время изуверств Салтычихи и подвигов Румянцева и Суворова, время буйной стихии Пугачёвщины…В том вошли произведения:Bс. H. Иванов – Императрица ФикеП. Н. Краснов – Екатерина ВеликаяЕ. А. Сапиас – Петровские дни.
Роман «Владимирские Мономахи» знаменитого во второй половине XIX века писателя Евгения Андреевича Салиаса — один из лучших в его творчестве. Основой романа стала обросшая легендами история основателей Выксунских заводов братьев Баташевых и их потомков, прозванных — за их практически абсолютную власть и огромные богатства — «Владимирскими Мономахами». На этом историческом фоне и разворачивается захватывающая любовно-авантюрная интрига повествования.
«Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сём отношении Екатерина заслуживает удивления потомства.Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве».А. С.
Так сложилось, что в XX веке были преданы забвению многие замечательные представители русской литературы. Среди возвращающихся теперь к нам имен — автор захватывающих исторических романов и повестей, не уступавший по популярности «королям» развлекательного жанра — Александру Дюма и Жюлю Верну, любимец читающей России XIX века граф Евгений Салиас. Увлекательный роман «Миллион» наиболее характерно представляет творческое кредо и художественную манеру писателя.
Книга знакомит с увлекательными произведениями из сокровищницы русской фантастической прозы XIX столетия.Таинственное, чудесное, романтическое начало присуще включенным в сборник повестям и рассказам А.Погорельского, О.Сомова, В.Одоевского, Н.Вагнера, А.Куприна и др. Высокий художественный уровень, занимательный сюжет, образный язык авторов привлекут внимание не только любителей фантастики, но и тех, кто интересуется историей отечественной литературы в самом широком плане.
Салиас де Турнемир (Евгений Салиас) (1841–1908) – русский писатель, сын французского графа и русской писательницы Евгении Тур, принадлежавшей к старинному дворянскому роду Сухово-Кобылиных. В конце XIX века один из самых читаемых писателей в России, по популярности опережавший не только замечательных исторических романистов: В.С. Соловьева, Г.П. Данилевского, Д.Л. Мордовцева, но и мировых знаменитостей развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна.«Принцесса Володимирская». История жизни одной из самых загадочных фигур XVIII века – блистательной авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и претендовавшей на российский престол.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.