Свадебное путешествие - [21]

— Нет, — сказал он наконец.

— Почему нет? — мрачно спросила Маргерита.

— Почему да?

— Не знаю, просто мне хочется…

— А мне нет…

— О! Ну пожалуйста. Я прошу тебя…

— Не хочу.

— Что тебе неприятно в этом?

— Ничего, просто не хочу.

— Накинь мое пальто?

— Нет.

— Только чтобы посмотреть, как оно тебе идет.

— Я не хочу надевать его.

— Ты рассердился на меня?

— Нет, Маргерита.

— Тогда накинь мое пальто?

— Нет.

— Тогда я никуда не пойду.

— Оставайся.

— Ты пойдешь без меня?

— Да.

— Я не хочу, чтобы ты выходил без меня.

— А вот я хочу.

— Какой ты сегодня злой.

Она чуть не плакала.

— Милая, — сказал Поль, — да что с тобою, застегни свои ботинки и позволь мне не надевать твое пальто.

— А если тебя о том же попросит та дама с борзой, для нее ты ведь это сделаешь, да?

— Нет.

— Тогда надень мое пальто и застегни мне ботинки?

— Нет.

Поль стал ходить взад-вперед по комнате. Маргерита, топнув ножкой, снова надела пальто, застегнула ботинки и, казалось, кипела от негодования. Минуту оба безмолвствовали.

Вдруг она расхохоталась, бросилась Полю на шею и сказала ему:

— Если б ты меня послушался, я бы больше на тебя никогда и не взглянула бы.

— Я знаю это, — ответил он.

VIII

Маргерита подкармливала вольных воробушков, обычно щебетавших и копошащихся в росших по соседству каштановых деревьях. Особенной ее симпатией пользовались две самочки-воробьихи, которые, в час кормления, частенько подлетали и брали пищу прямо у нее с руки. Когда самочки упархивали, унося в клювике внушительную хлебную крошку, то самцы, сидевшие на вершине стены сада выстроившись в ряд, точно стрелковая рота, тут же срывались и, взлетев как метательные снаряды, выхватывали крошку хлеба, которую несла самка. И тогда та снова возвращалась попросить покормить ее.

— Отчего, — спрашивал Поль, — ты не насыплешь немного хлеба на подоконник, чтобы эти самцы смогли поклевать за одним столом с самочками?

— Почему я должна, — возражала она, — кормить этих толстых и грубых «нахлебников»? Мне куда больше по сердцу кормить моих милых самочек, прилетающих взять пищу с моей руки.

В другой раз с языка Маргериты сорвалось характерное словцо: на сей раз дело было в прирученном воробье, так привязавшемся к служанке, что он следовал за нею по пятам повсюду, даже на улице. Эта крошечная пташка, немного грустная, всегда пряталась в складках носового платка своей любимицы или, усевшись у нее на голове, чирикала там ариетту. Маргерите захотелось иметь такую же птичку; она завела себе одного воробья, но он, слишком здоровый и чрезмерно живой, не обладал таким же уступчивым нравом. Она позавидовала служанке.

— Мне бы больше подошел, — говаривала она мужу, — воробышек Жанетты; он болезненнее, да зато больше к ней привязан.

IX

Как-то раз они возвращались домой пешком, вдоль канала в Рюйсбрюке; смеркалось, опускались чудесные июльские сумерки, умиротворяющие, торжественные. Поразительно прозрачные небеса наводили на мысли о бесконечном. В этот меланхоличный час, когда заканчиваются труды, когда начинается отдых, душами овладевает возвышенное чувство.

Поль и Маргерита видели, как рабочие возвращаются домой с песнями; войдя в город, они увидели девушек, женщин и детей, и те тоже пели, стоя у дверей своих жилищ. Они отметили, что во всех песнях царили нотки печали. Все инстинктивно старались петь негромко. Звуки шарманок и кривляния шумливых бездельников, «горланивших» похабные куплеты, перекрикивали ту возвышенную серенаду, что обращали к природе эти бедняки, чьи мысли после трудов воспаряли к небу в виде песнопений.

В этот меланхоличный час Сиска и старуха Розье были вместе: Сиска тушила картошку в небольшом кусочке жира, оставшегося от воскресного вареного мяса; Розье, кутавшаяся в старую шаль, из-под которой вылезали ее голые нервные руки, свирепо поглядывала на толстуху с побагровевшим от огня лицом.

Они заканчивали бурную ссору, начавшуюся уже давно, если судить по необычному возбуждению Сиски, ее движениям, мало сообразующимся с тем, что она делала, и по разъяренному взгляду Розье.

— Я запрещаю тебе это, — говорила она. — Посмей только меня не послушать, и я выставлю тебя за дверь, вот тогда ты увидишь, как ты попляшешь без моего завещания.

При новости, что она, девушка бедная, упомянута в завещании богатой дамы, Сиска на мгновение остолбенела от радости. Тем не менее ей очень хотелось ослушаться хозяйки. В ее бесхитростной душе развернулась борьба между желанием понравиться Розье ради завещания и ставшей для нее привычной манерой в спорах с Розье защищать Маргериту, которую она любила.

— Мадам, — скромно промолвила она, — а ведь она очень опечалится, узнав такое… Для нее будет мукой не приходить сюда с вами повидаться… Да в конце концов, ведь она новобрачная… Я вам говорила: когда я только-только вышла замуж, так ходила лишь на работу и только о том и думала, как бы поскорей вернуться обратно к мужу. А все-таки правда то, что мадам Маргерита…

— Мадам? — переспросила Розье.

— Виновата, — поправилась Сиска, — мадемуазель Гритье; а все-таки она могла бы не проявлять к вам такого жестокосердия.

— Вот уж точно, а?

— Истинно жестокосердия, мадам. — Вот, вот, это для завещания. — Я бы на ее месте так не поступала. Это говорит о скверном характере, о том, что девушка свою мать не любит.