Свадьбы - [42]

— Это мой сын, пустите его!..

— Представьте мне дочь живой или мертвой! Представьте, бо хуже будет!..

— Я этот чемодан в раймаге купил! Жорка, подтверди!..

— Отдайте мне сына! Сына!..

— Мама, скажи им, скажи!.. Что я им сделал?.. У меня жену украли!..

— Это Сашкина жакетка, Сашкина, понимаешь?..

А какой-то высокий, сутулый мужчина (нос серпом и рыжие усы), тоже крепко выпивший, в отличие от всех возмущавшихся и негодующих, хлопал себя руками по груди и ликовал:

— Вот Сашка! Вот отчебучила!.. Мой характер!.. Р-ра-аз — и на Северный полюс!..

Майор Ковтун ровно ничего не понял в происходящем и, потому что не понял, гаркнул громовым басом:

— Ти-хо! Почему базар? Что за публика явилась?

Голос его прозвучал из полутемного коридора так неожиданно и так пугающе, будто голос невидимого Фантомаса, и все от страха разом проглотили языки.

— Дежурный, что происходит? Доложите! — потребовал он.

Дежурный сержант Олейник замер в своем углу по стойке «смирно».

— Товарищ майор, разрешите доложить, что я сам пока не разобрался! — Сержант впился преданными глазами в майора. — У одних дочь пропала, и они требуют, другие сына с поезда требуют. Так что все требуют!

— Какая дочь, какой сын? — громыхнул майор, желая, чтоб сержант более детально обрисовал обстановку.

— Докладываю, товарищ майор, — у сержанта заметно окреп голос. — Дочки я не знаю, она со свадьбы украдена. А Гришу Кривошея я знаю, а также мать и отца, потому как мы соседи. Так что он полному отпуску домой подлежит.

— Гриша, сынок, ты свободен!.. Пустите его, хватит его дергать! — немедленно крикнула милиционерам Гришина мать, Дарья Капитоновна, отнимая от них Гришу и прижимая его к себе. И, задыхаясь от волнения, сказала майору Ковтуну: — Выслушайте меня, выслушайте, пожалуйста, иначе я второй раз в обморок упаду! Вот мой муж, он подтвердит: за что такое наказание? — Она указала на бледного мужа своего, Демьяна Демьяновича, и вдруг визгливо закричала Груне Серобабе: — Шлюха твоя дочь, шлюха паршивая! Сама с моряками удрала! Что ты нам голову морочишь?

Высокая и тощая Груня Серобаба коршуном подлетела к низенькой полной Дарье Капитоновне, вцепилась костлявыми пальцами ей в плечи и затрясла, глухо вопрошая:

— Шлюха?! Это моя дочь шлюха?! Я тебе покажу… Покажу, как непорочную девушку обзывать!.. Тьфу на тебя! — И Груня Серобаба плюнула прямо в лицо Дарье Капитоновне.

— Молчать! — приказал майор Ковтун, оттесняя Груню от Дарьи Капитоновны. — Да она пьяная! Я прикажу вас аресто-о-о!.. — крикнул он Груне, но на последнем слове глаза его неправдоподобно расширились, он стал ловить ртом воздух, с ужасом вспоминая, что забыл дома таблетки антастмана.

Тут майор Ковтун беспомощно протянул к Груне руки:

— Воздуху, во-о-оздуху да-а-айте-е-е…

Груня Серобаба отшатнулась от него, как от сумасшедшего. И другие отшатнулись. Лишь дежурный сержант понял, что начальнику плохо, подбежал к нему, подхватил под руки и поволок за перегородку.

— Воды, скорей воды!.. Довели человека!..

И тогда вдруг как бы сошло на всех просветление. Двое милиционеров, доставивших на мотоцикле Гришу Кривошея, бросились наливать в стаканы воду, а все остальные бросились прочь из дежурки, молча давя друг друга в дверях и уже не ругаясь.

За ними никто не гнался, так как двое милиционеров, снявших с поезда Гришу Кривошея, кинулись укладывать майора на дерматиновый диван и делать ему искусственное дыхание, а дежурный сержант кинулся к телефону и заорал в трубку:

— «Скорая»?.. Доктора в милицию!.. Срочно!..

15

За августом, как водится, наступает сентябрь, а за сентябрем — октябрь. В октябре, как водится, опадают листья, сеют мелкие дождики, а в промежутках между дождиками золотятся удивительно солнечные дни с паутинным бабьим летом.

Каждый год на Липовой аллее желтым огнем загораются клены, ивы, тополя и березы и полыхают недели две, а потом дружно осыпаются, устилая желтизной всю улочку, крыши и крылечки.

В один из таких дней, когда Липовая аллея утопала и нежилась в ярко-желтой листве и летала белая паутина, стукнула калитка и на пустую улочку вышла с граблями и мешком Палашка Прыщ. Стукнула калитка напротив — и появилась Марфа Конь, тоже с граблями и мешком.

— Драстуй, Марфа. Тоже лист сгребать?

— Драстуй, Палашка. Тоже сгребать.

И они взялись за дело. Марфа стала сгребать и заталкивать в мешок листья, опавшие с деревьев, что росли возле ее хаты, а Палашка сгребала и набивала в мешок свои листья, опавшие с ее деревьев.

Возле каждого дома росли деревья, возле каждого лежал опавший лист, и так уж повелось спокон веку, что этот лист принадлежал хозяину дома и ни один сосед не смел набить им свой мешок. Листьями утепляли на зиму колонки во дворах, утепляли ими деревья в саду или пускали на подстилку кабанчику. Иного применения листья, пожалуй, не имели. Лишь машинист Писаренко (это на его крышу заскочила когда-то уличкомша Ольга Терещенко, спасаясь от взбесившейся собаки Поликарпа Семеновича), лишь он один испытывал переизбыток в листьях, струшиваемых тремя старушками-липами, и отдавал часть своего богатства тому, кто первым обращался к нему.

Но Марфе Конь и Палашке Прыщ хватало своих листьев, поскольку у каждой во дворе было ровно по две яблони и по одной груше, требовавших зимнего утепления. Кабанчиков же они не держали и персональных колонок не имели, а носили воду с общественной колонки, помещавшейся на парадном конце улочки, метрах в десяти от красавицы лужи.