Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - [82]
— Вообще прозвища — удивительная штука, — продолжает свой рассказ Хамад. — Некоторым людям их прозвища подходят тютелька в тютельку. Взять, к примеру, твоего Хасана Тимсаха, или наших Бахита Абу-ль-Баната, Сулеймана Акаля ан-Набака, Абд аль-Маулю Вад Мифтаха аль-Хазну, или аль-Кяшифа Вад Рахматуллу[51]. К каждому из них прозвище пристало, как ножны к кинжалу, да спасет нас аллах от их зла! Меня, например, люди зовут Вад Халима[52]. Никому в голову не придет назвать меня моим настоящим именем Абдель-Халик. В чем причина? Спроси об этом у Мохтара Вад Хасаб ар-Расула, да не поможет ему бог, куда бы он ни направился.
Хамад обернул поплотнее халат вокруг своего тощего тела и продолжал:
— Когда мы, мальчишки, учились читать Коран в мечети хаджи Саада, Мохтар был здоровенным парнем, задирой и хвастуном, которого все боялись. После уроков мы собирались под большой акацией, которая стоит и сейчас. Мохтар с обнаженной спиной становился в середину круга, чтобы начать поединок. В те давние молодецкие времена трус не смог бы жить среди тогдашних крокодилов. Ты спросишь, чем дрались на поединке? Стегались бичом, длиной в локоть, свитым из корней нильской акации. Боже, что это были за поединки! Ни один из наших мальчишек не выдерживал больше одного, в лучшем случае двух ударов бича Мохтара Вад Хасаб ар-Расула. У него же самого спина была, как у бегемота — сколько по ней ни бей, и следа не остается. Я совершенно не переносил даже вида бича, и обычно стоял молчком вдалеке, никого не трогая. Да сохранит аллах правоверных от таких поединков!
Мохтар целый день стоял посреди круга, а ребята один за другим подходили к нему. Жжик… один удар, жжик… два — отскакивай в сторону, жжик… жжик — впрыгивай следующий. Стоило только Мохтару меня увидеть, как он начинал насмехаться, презрительно называя меня по имени матери Вад Халимой. Он мне то и дело говорил: «Эй, сын Халимы, когда же ты станешь мужчиной, когда будешь драться, как другие мужчины?» Эти слова были для меня как острый нож. Я весь вскипал от злости. Но что мог сделать такой маленький и слабосильный заморыш? И вот в один прекрасный день я твердо решил — пусть лучше умру, чем буду по-прежнему зваться Вад Халимой. Скажу я тебе, человек — это как веревочный капкан, наступишь на один его край, а он схватит тебя с руками и ногами.
После уроков я побежал домой. Нашел там мешочек, в котором было этак с фунт молотого перца. Я схватил его и пустился бежать через поле, пока дома не стали еле-еле видны. Этот красный перец воистину пылающий огонь аллаха. Я его поел, потом разделся догола и натер им все тело. Упаси боже, что это был за адский пламень! Я побежал, что было мочи, крича от боли во все горло: «Вай, вай, вай!» А кругом пусто, ни души, никто все равно не услышит. Я стал кувыркаться и кататься по земле, а пот с меня так и льет. Да, добрый человек, такая боль, что, поверь мне, можно сойти с ума. Зато после нее уже ничего не страшно. Можно войти в огонь, и ничего не почувствуешь. Я несся с рубашкой в руках, а глаза горят, голова, как котел. Добежал до той большой акации и вижу, стоит там Мохтар Вад Хасаб ар-Расул и красуется перед всеми, как непобедимый Антар. Я вошел в круг и стал перед ним наизготове. Он так презрительно на меня глянул и говорит: «Ты что, Вад Халима? Решил сегодня стать мужчиной? Проваливай, я не связываюсь с маменькими сынками». Клянусь великим аллахом, я посмотрел на него горящими, как угли, глазами и сказал: «Посмотрим, кто из нас здесь мужчина, ну бей!» Он засмеялся и стал подходить ближе и ближе. Они все тоже смеются. (А смех у Вад Мифтаха аль-Хазны и Вад Рахматуллы — громкий, визгливый.) Кричат: «Вад Халима попал в беду, теперь ему несдобровать». Ну, думаю, подождите.
Мохтар взял бич, согнул его обеими руками и взмахнул им в воздухе: «Вижж, вижж». Потом он обошел вокруг меня и несколько раз слегка ударил бичом, чтобы поддразнить. А мне хоть бы что: в голове у меня словно скачут шестьдесят тысяч ифритов. Потом он остановился на месте, опершись на правую ногу, резко взмахнул кнутом и с силой опустил его. Клянусь жизнью, прикосновение бича после адского перца показалось мне прохладой и покоем. Кожа у меня онемела, стала словно мертвой. Полосни по ней ножом, она ничего не почувствует. Он ударил меня второй раз и третий, а я все стою, будто окаменев. Если вот эта дверь что-нибудь чувствует, так и я тогда чувствовал. После седьмого удара он остановился, отошел назад и удивленно на меня посмотрел. Я окинул его убийственным, как яд, взглядом. Он сглотнул слюну. Теперь ему было уже не до смеха. Все другие стояли молча. У Вад Мифтаха аль-Хазны и Вад Рахматуллы смех тоже застрял в горле. Клянусь всевышним, я почувствовал, будто у меня внутри начал расти, двигаться и бушевать огромный шайтан, распустивший крылья над всем миром. Я почувствовал, словно я великан Шамхораш, который может удержать небо руками, если оно начнет падать. Это все от перца, да поможет ему аллах, и от горечи на сердце. И тут, добрый человек, не знаю откуда только у меня взялся голос, я закричал ему: «Эй, сынишка Маймуны (из презрения я тоже назвал его по имени матери), что же ты? Будь мужчиной, бей! Клянусь, сегодня меня или тебя отвезут отсюда на кладбище».
