Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - [69]

Представь себе, он был свидетелем не обвинения, а защиты. В воцарившейся в зале суда тишине отчетливо прозвучал его голос: „Справедливость требует, чтобы я сказал здесь, сейчас, что моя жена Изабелла знала, что больна раком. В последнее время у нее бывали острые приступы депрессии. За несколько дней до смерти она призналась мне, что у нее была любовная связь с подсудимым. Она сказала, что любила его и ничего не могла с собой поделать. Бороться с собой было выше ее сил. Всю нашу совместную жизнь она была безупречной женой. И несмотря ни на что я не чувствую в душе никакой горечи ни по отношению к ней, ни по отношению к обвиняемому. Я ощущаю лишь глубокую скорбь, потому что потерял ее“.

На свете нет ни справедливости, ни гармонии. И я чувствую горечь, ощущаю ненависть. Ведь ко всем этим жертвам он, расставаясь с жизнью, добавил еще одну. Хасана, дочь Махмуда, единственная женщина, которую я любил, убила злополучного Вад ар-Раиса и себя, убила из-за Мустафы Саида. Ну довольно, хватит… О боже, какая низость!

Я увидел фотографию в кожаной рамке. Ну конечно, это — Энн Химменд, конечно, она, хотя на ней арабская абая и укаль[40]. В нижнем правом углу фотографии написано по-арабски неуверенным почерком: „От твоей рабыни Сусанны“. Лицо живое, дышащее таким здоровьем, что фотография не способна его передать. Две ямочки на каждой щеке, пухлые губы, полураскрытые глаза светятся любознательностью. Хотя этой фотографии уже много лет, она совсем не выцвела и не потускнела.

В противоположность мне она страстно мечтала о тропиках, палящем солнце и горизонтах, затянутых лиловой дымкой. Я был для нее живым олицетворением ее мечты. А я, южанин, рвался на север, к холоду и морозам. У нее была квартира в Лондоне, в Хемпстеде. Она приезжала туда из Оксфорда вечером в пятницу. В субботу мы ночевали у меня, а в воскресенье — у нее. Но потом она все чаще начала оставаться в Лондоне на всю неделю, пропуская занятия в университете. Месяц, два месяца, и наконец ее исключили. Она прятала лицо у меня под мышкой и вдыхала мой запах, вдыхала, как наркотик. Лицо ее морщилось от удовольствия. Она говорила, точно произнося слова торжественной молитвы: „Я люблю твой пот. Обожаю твой запах. Запах прелых листьев африканских лесов. Запах манго, папайи и тропических пряностей. Запах дождей в арабской пустыне“. Она была легкой добычей. Я познакомился с ней после лекции, которую прочитал в Оксфорде об Абу Нувасе. Я говорил им, что Омар Хайям по сравнению с Абу Нувасом не стоит ничего. Я читал им стихи Абу Нуваса из цикла „О вине“, читал заунывно, нараспев, как проповедник, утверждая, что именно так читали арабские стихи в эпоху Аббасидов. В лекции я особо подчеркнул, что Абу Нувас по своим взглядам был суфием[41], что вино для него — лишь символ, воплощающий душевные страсти поэта, и что его стремление писать стихи о вине не случайно, по сути дела, оно отражало стремление уйти в небытие, забыться. На самом деле все это крайне надуманно, от начала до конца гроша ломаного не стоит, но в тот вечер на меня, что называется, снизошло вдохновение, и я чувствовал, как эта ложь, срываясь с моего языка, пропитывает все вокруг сладким ядом. Я чувствовал, как мое опьянение передается слушателям, кружит им головы. И продолжал самозабвенно лгать. После лекции меня окружили плотным кольцом. Это были чиновники, служившие на Востоке, пожилые женщины, чьи мужья умерли в Египте, Ираке, Судане, люди, воевавшие под командой Китченера, Алленби, востоковеды, чиновники министерства по делам колоний, чиновники ближневосточного отдела министерства иностранных дел.

И неожиданно в этой толпе я заметил молоденькую девушку, упрямо пробиравшуюся ко мне сквозь плотную толпу. Она обняла меня, поцеловала и сказала по-арабски: „Ты так красив, что нет слов, чтобы это описать. Я так люблю тебя, что нет слов, чтобы это выразить“. Я ответил ей с восторгом, испугавшим меня самого: „Наконец-то, наконец-то я нашел тебя, моя Сусанна. Где я только не искал тебя! Я так боялся, что никогда больше тебя не встречу. Ты помнишь?“ Она ответила словно в забытьи: „Как я могу забыть наш дом в Кархе, в Багдаде на берегу Тигра, во времена аль-Мамуна? Я следовала за тобой через века и всегда знала, что мы встретимся, встретимся непременно. И вот ты, мой дорогой Мустафа, передо мной. С тех пор как мы расстались, ты ничуть не изменился“.

Я и она были словно па сцене театра, а вокруг толпились статисты. Я — герой, она — героиня. Погас свет, и все окутала тьма. На сцене в луче прожектора мы остались одни — я и она. Вопреки доводам рассудка я продолжал лгать. И вместе с тем меня не оставляло ощущение, что я верю собственным словам, да и она тоже, несмотря на свою ложь, была совершенно искренна. Это были минуты редкого опьянения, экстаза, мгновения, за которые можно отдать жизнь. В такой миг ложь и небылицы становятся явью и шут преображается в султана. Во власти этих грез мы уехали на машине в Лондон. Она гнала машину на предельной скорости и время от времени бросала руль, обнимала меня и кричала: „Как я счастлива, что наконец нашла тебя! Я так счастлива, что, доведись мне сейчас умереть, я покину этот мир без ропота!“ Мы останавливались у придорожных кафе и баров и пили кальвадос, пиво, красное вино, белое вино, а иногда виски.