Свадьба в Катманду - [45]

Почему это вспомнилось сейчас, было непонятно, но в тишине палаты, в дыхании Дэвики, в ее носике, упершемся ему в ключицу, в этом молчании все как-то связалось, словно заполнилась та пустота, которая всегда незаметно была возле него после гибели Таньки и которую он так хотел заполнить, хотя, может быть, сам не очень-то ясно понимал это.

В коридоре послышались шум, шаги: начинались вечерние процедуры, по палатам разносили лекарства.

Дэвика отпрянула от Игоря как обожженная, стала лихорадочно оправлять одежду, на него не смотрела, двинулась к двери.

— Дэвика, — позвал он, сдерживая улыбку.

Она замерла, не поднимая головы.

— Подожди, не торопись.

Она ждала.

— Прежде чем ты уйдешь, я хочу сказать тебе что-то очень важное.

Она подняла взгляд, в нем мелькнула тревога.

— Знаешь, ты мне очень нравишься. Очень. И уже давно. Просто я раньше этого не понимал.

И он на всю жизнь запомнил ее взгляд в ответ — сначала непонимающий, потом растерянный, беспомощный, потом засветившийся улыбкой, которую никак не удавалось скрыть и сдержать, широкой счастливой улыбкой, озарившей это круглое вспыхнувшее лицо.

Она круто повернулась и выбежала из палаты.

Ночь Игорь провел почти без сна, улыбаясь в темноте и до утра ощущая то ли от подушки, то ли от собственного тела пряноватый запах ее волос и кожи. Это были не духи, это были какие-то местные ароматические масла, что-то лавандовое или жасминное.

А вечером следующего дня, едва она вошла в палату с сумкой еды, он попросил ее стать его женой.

— Я знаю, у вас принято присылать сваху, — добавил он. — Но где я сейчас ее найду? Так что уж извини, я по-нашему, по-российски: Дэвика, будь моей женой. И как можно скорей.

Грохнули кастрюльки в упавшей на пол сумке, и Дэвика тихо заплакала.

И только теперь, в этот вечер, она рассказала ему все. И как впервые увидела его на дискотеке в ТашГИ в тот день, когда постеснялась танцевать ламбаду; как после этого долго не могла понять, почему так часто вспоминает его; как стала ходить на его лекции, которые он читал для другого курса и на совершенно постороннюю для нее тему; как специально попросилась в Кок-Янгак к нему на практику; как там, в завале, стояла с ним рядом и вдруг поняла, что это конец, и единственный на свете, кто может ее спасти, это он, и ей сразу стало легче; как, не зная, чем ему помочь после отъезда Вики, не смея впрямую выразить все сочувствие и боль за него, полночи бродила возле его палатки, а палатка была пуста — он укатил в Ташкент; как уговорила всю непальскую группу устроить перед отъездом из Ташкента как бы прощальную вечеринку и тайком от всех посылала ему приглашения — от имени группы, от имени курса, еще Бог знает от чьего имени, — а он не пришел; как, отчаявшись окончательно, совершила безумный поступок: осмелилась через Марата передать Игорю просьбу проститься с ней хотя бы в аэропорту, а он и тут не явился; как уже здесь, дома, молила Махадэви Гаури о том, чтобы увидеть его еще хотя бы разочек, а потом, решив покончить с этим наваждением, дала согласие матери выйти замуж за давно подобранного жениха, и какой был скандал и позор для всей семьи, когда она в самый последний момент сбежала от жениха в Катманду; как разъярилась мать и как защищал ее отец; как в родной деревне поползли о ней нехорошие слухи; и еще, еще многое… Игорь слушал ее и разводил руками. Целых два года прятать свое чувство! Такого он не мог себе и представить… Ведь он ни сном ни духом не ведал о ее переживаниях, не замечал ничего, хотя во многих других случаях безошибочно угадывал малейший интерес к себе и чаще всего без особых колебаний отвечал взаимностью… И он вдруг ощутил растерянность, словно оказался на краю бездны. Да, именно бездны, которая скрывалась в душе этой давно знакомой и сразу ставшей такой непонятной, даже таинственной девушки. «Вот тебе и «дитя Гималаев», — пронеслось у него в голове. — Вот тебе и Восток, Азия».

Да, это была сама Азия — смуглая, белозубая, страстная, затаенная, робкая, наивная, вспыльчивая, дикая, способная и на безрассудный гнев, и на безмерную верность, — загадочная, непостижимая Азия, которую ему, востоковеду, еще предстояло понять и ощутить.

Ему предстояло ощутить, как постепенно, день за днем она раскрывается перед ним, подобно бутону цветка, как блестят постоянной радостью жизни ее глаза, как звенит голосок и наливается тело, и это округлое, смуглое, горячее тело открывает перед ним вековую тайну восточной женственности, той женственности, которая многоопытной Вике была попросту недоступна. Суть этой восточной женственности всегда останется неизменной: в ее центре будет он, Игорь, мужчина и повелитель. Он будет постоянно чувствовать себя объектом внимания и интереса; и главной целью всех ласк будет его полное удовлетворение; только оно, его удовлетворение, удовлетворит и ее. Да, у Дэвики нет и никогда не будет той грациозной легкости в фигуре, что отличала Вику, того манящего смеха в глазах, той удивительной кожи… у Дэвики много чего Викиного не было и не будет. Но она от природы наделена другим: способностью всецело и радостно принадлежать одному ему, избраннику и повелителю ее души и тела. И, самое главное, Игорю уже не захочется сравнивать. При первом намеке на воспоминание о Вике в его памяти будет отчетливо всплывать неподвижный черный глазок пистолетного ствола и этот дикий, совсем чужой крик, и воспоминание будет гаснуть…