Свадьба - [17]

— Не нравится мне, что ты сына моего так легко достал.

— О-оо! Сына? Сына — это уже конкретно… Это… это… Это уже что-нибудь.

— Не кривляйся.

— Да кто ж кривляется? Я говорю сына — это уже что-нибудь, это уже хорошо, потому как, ежели верить поэтам, сыны отражены в отцах. А? Не так ли?.. Коротенький обрывок рода, два-три звена — и уж видны заветы темной старины, созрела новая порода. Новая порода! Но-ва-я… Понимаешь ли ты, новая…

Он встал, потянулся за бутылью водки, изящным жестом циркача вскинул ее на широкой ладони и наклонил над моей рюмкой. Наполнив ее до краев, он то же самое проделал с бутылкой вина и со своим бокалом, не прекращая повторять слово «новая» в различных интонациях, пока этот певучий повтор не перешел в пение. Он пел, вальсируя вокруг меня с бокалом и рюмкой в поднятых руках.

Наконец, чокнувшись ими, вручил мне рюмку, еще раз звякнул о нее бокалом и стал медленными глотками пить, притопывая и после каждого глотка подпевая: новая, ах хороша, хороша новая…

— Ну братец, — сказал я, — таким веселеньким я тебя, пожалуй, и не помню. Неужели пара глотков сухого винца?..

— Но нового винца, заметь. Созрела новая порода. В России созрела!.. А если говорить серьезно, то ни хрена у нас не созрело. Ты знаешь это. И я знаю. Скорее, сгнило. И это уж точно. Но ничего, свое мы еще возьмем.

— Не все еще, значит, сгнило.

— Ну зачем же так? Зачем смеяться-то над своей бывшей родиной?

Я хотел ввернуть, что родина не бывает бывшей, потому что родина — это место рождения и никто дважды не рождается, но тошно было высокопарничать и заводить заигранную пластинку.

— Видишь ли, народ устал. Выдохся. А ему опять говорят «ждите». И вот надо ждать. Надо снова смотреть вперед и ждать. Сидеть и ждать. Мы все штаны в этих посиделках протерли. И кроме драных штанов — у нас пшик! Вавилонская башня! Знаешь, что такое вавилонская башня? Это когда высоты много, а штаны драные. Я бы сказал так: драные штаны на большой высоте. Говорят «Европа», говорят «Азия», а мы не то и не другое. Мы — песня. Нам песня строить и жить помогает.

— Однако достаточно. Ни к чему этот пьяный треп.

— Ну что ты? Что ты? Я только во вкус вошел.

— Во вкус, да не тот. Мне о сыне знать надо. К нему-то ты зачем полез?

— Ну какой же ты, право…

— А не надо мне права и не надо мне вкуса твоего. Довольно, сыт вашими вкусами по горло. То гордыня до небес, то свою же собственную морду — да в говно. Нате — смотрите, какие мы чувствительные и праведные, и правдивенькие. Самооплевывание не в твоей натуре. И нечего мозги мне тут пудрить. Так уж я и поверил, что родина для тебя — вавилонская башня и драные штаны. К тому же, это и по существу не так.

— Так, дорогой мой человек, так. Еще как — так! Ты просто давненько не был у нас. Не знаешь. Все поползло по швам. Все валится. Одна злость…

— Но сын-то мой причем! — нажал я, потеряв терпение. — Зачем-то он вам все же понадобился?

— Да что злиться?.. Надо же, заладил: сын да сын. Я вижу удовлетворить тебя может только один ответ. Вот он — получай. Я приехал завербовать твоего сына для работы на нас.

— Снова кривлянье.

— Считай, как знаешь, но иного слышать тебе не дано. Мы-то там, хоть и на самую малость, а все же сдвинулись с мертвой точки, а вы здесь, видать, все еще замороженные.

Вот тебе и Хромополк.

Вот тебе и красная шапочка — здравствуй бабушка.

Я чувствовал себя побежденным и смятым. И самое главное… самое главное, что я никогда не знал его таким. Если он это разыграл, то мастерски, а если, на самом деле, таков, то не знаю.

Не знаю, не знаю.

Не знаю, что лучше: знать или не знать. Все давно заезжено, затоварено: и детектив, и ревность, и страсти по Матфею. Блуждаем в четырех соснах, из пальца проблемы высасываем, приключений на собственную задницу неустанно ищем.

Если внимательно присмотреться к себе, то видно, что и оценки наши, и суждения, и страсти — все в пределах очерченного круга. То-то хорошо, то-то плохо, то-то так, то-то не так.

Очерченный круг, мысли об очерченном круге, о том, что все — суета сует, о том, что надо брать ниже и проще, — все эти мысли приходят ко мне, обычно, на автобусной остановке, по утрам, по дороге на работу. В это время я от всего свободен и особенно остро ощущаю свою невеликость. Невеликость, по сравнению со всеми другими своими двуногими собратьями и, в особенности, в связи с непостижимой загадкой неба, травы и дерев. Или точнее, по сравнению с непостижимостью, которая коренится в самом факте их присутствия, в той великодушной мудрости, с какой они соучаствуют как бы и, вместе с тем, если смахнуть с себя проклятие метафор, совершенно не причастны к тому, что совершается внутри нас, всегда маленьких на их фоне, несмотря на все прущие из нас гордости, заносчивости и всякие прочие пузырящиеся принадлежности.

Кирилл позвонил мне на работу и сказал, что надо увидеться. Ну что ж, кто мешает, ответил я, не предполагая в его желании ничего особенного. Мы, в самом деле, давно не виделись. По-моему, с того дня (точнее, вечера), когда он сообщил о своей исторической жизни под именем защитника Масады — Илота.

— Понимаешь, нам надо срочно увидеться.