Суворовцы - [10]

Но так бывает только во сне. Наяву же он не плакал, а сжав губы, все писал, писал, писал… Он не знал, что его уже поджидает новое испытание. С его ноги сняли лубок. Пройдясь впервые по палате, он с недоумением спросил:

— Почему же я хромаю? — Доктор осторожно ответил:

— У вас теперь правая нога немного короче левой…

Витя побледнел.

— А как же… Как же я буду в строю ходить?

Доктор пожал плечами. Ему не хотелось огорчать мальчика.

Ночью, заметив, что мальчик не спит, все тот же боец-сосед сказал:

— Я знал одного офицера: у него тоже одна нога была короче другой, но он так натренировался ходить, что никто этого не замечал. Только это трудно.

Витя сказал:

— Ничего, что трудно. Лишь бы научиться.

И он стал учиться. Его настойчивости удивлялись все. Когда его спрашивали, зачем он себя мучает, он молча отходил в сторону и там продолжал свои упражнения.

Он вернулся в училище спустя четыре с половиной месяца, бледный от скрытого волнения. Он стал в строй и никто не заметил, что у него одна нога короче другой. Он подошел к доске — и все увидели, что он левой рукой пишет так же, как писал раньше правой.

Он отсутствовал почти пять месяцев. Сколько пропущено уроков! И как трудно догонять! Догонит ли?

Когда я задал этот вопрос офицеру-воспитателю, он с гордостью ответил:

— Он уже догнал. Ему в этом помогали все.

И, помолчав, добавил:

— Он — суворовец, а Суворов говорил: мы все можем.

Теперь Витя тренирует правую руку. Ее постепенно покидает неподвижность. Он уже пишет ею. Рано или поздно, он возьмет в нее винтовку.

Прощаясь, я подал Вите листок бумаги и попросил его написать, что он считает своим заветным желанием. Он вскинул на меня свои темные в мохнатых ресницах глаза, потом взял лист и левой рукой быстро написал:

Я хочу быть офицером.

Кто может сомневаться, что он им будет!

Хорошо, что не забыли

То, как вел себя Витя Москаленко, — показывает не только его мужество, но и привязанность к своему училищу. Между тем, режим училища, при всей сердечности отношений между воспитанниками и воспитателями, довольно суров. Таким, во всяком случае, он должен показаться мальчикам, вкусившим «прелесть» безнадзорной жизни.

Я спросил подполковника Остроумова:

— Неужели так никто из училища и не ушел?

— Нет, такие случаи были, — ответил он с печальной ноткой в голосе. — Правда, единичные. Я знаю два случая. Оба они кончились одинаково: ушедшие горько пожалели о своем уходе.

— Один случай произошел с мальчиком младшего класса. С первого дня наш режим пришелся ему не по душе. Что мы только ни предпринимали, чтобы вызвать в нем интерес к нашему коллективу, к учебе, к военным занятиям! Все было напрасно; он рвался «на волю». Много раз приходилось находить его на вокзале и возвращать в училище.

Он все-таки ушел. Спустя некоторое время его в училище привезла мать. С трудно объяснимым упрямством мальчик твердил, что все равно уйдет. И тогда начальник училища отдал приказ отчислить его. Приказ был прочитан перед строем и тут же мальчик был переодет в свой домашний костюм. Когда он увидел себя в гражданской одежде среди подтянутых, стройных суворовцев, он, видимо, остро почувствовал, что разлучается со своими товарищами навсегда, что больше он уже не суворовец. Губы у него вдруг скривились, он горько и неутешно заплакал. Но было поздно: приказ есть приказ.

Подполковник помолчал, как бы мысленно переживая вновь эту сцену, и тихо добавил:

— Да, это произвело сильное впечатление. Суворовцы были глубоко взволнованы. Да и не только они… Другой случай произошел с воспитанником моей роты. Он тоже ушел. Да вот, лучше прочтите его письмо.

И подполковник, вынув из папки, передал мне измятый, видимо, побывавший во многих руках, листок. Я прочел:

«Здравствуйте, дорогие товарищи! Получил я от воспитанника Бусловича письмо. Спасибо вам за то, что вы меня не забыли, хотя такого человека, как я, давно забыть надо: я не захотел учиться и ушел, а ведь мое место было рядом с вами…»

Да, крепко надо пожалеть о своем поступке, чтобы написать такую фразу. И какие, — я думал, — хорошие эти суворовцы, что не забыли.

Мамы приехали

Сверху вниз, по каменной лестнице, бежит маленький суворовец, наверно, из приготовительного класса. Его серые глаза от счастья влажны, щеки пылают. Там, внизу, в ленинской комнате, его ждет мама. Наконец-то, приехала! Вон она стоит у самой лестницы. С разбега он вдруг останавливается и прижимает руки к лампасам: по ступенькам поднимается вверх офицер. Мальчик провожает его поворотом, головы. Погон сверкнул и погас. Суворовец перевел дыхание, подпрыгнул и с пятой ступеньки упал в теплые, мягкие объятия мамы.

Через минутку он уже сидел у нее на коленях и уписывал сочные ломтики мандарина.

Сегодня воскресенье, и ленинская комната имеет необычный вид: куда ни посмотришь, везде мамы и мамы.

Вот в углу уединились мать и сын. В одной руке у нее письмо, в другой скомканный платочек. Опущенные к листку ресницы мокры. Что отец погиб, оба знают давно, но только теперь пришло это письмо от однополчан: раненый, он остался у пулемета, чтобы прикрыть отход товарищей, и истек кровью. «Мама, не плачь», — шепчет мальчик, а сам не поднимает от пола глаз.