Суворов - [43]

Суворов повторил излюбленную свою мысль о решающем значении в бою атаки холодным оружием:

— Еще глупее, что Веденяпин, допустя себя окружить, отстреливаться начал скорострельно. Доселе во всех командах моей бригады едино только атаковали на палашах и штыках, а стреляли егеря. Веденяпин на храбрый прорыв не пошел…

Командир Люблинского отряда был недоволен своим положением и самим характером кампании. Вместо настоящего дела ему приходилось только оберегать коммуникации главной армии, громившей турок, препровождать курьеров да совершать молниеносные перелеты, гоняясь за мелкими партиями конфедератов.

Край был уже совершенно разорен войною, поборами с обеих сторон, где неизвестно даже было, кто приносил мирному населению более тягот — русские войска или польские дворяне-повстанцы. Слыша вокруг непрекращающиеся жалобы, Суворов повел борьбу с мародерами, главным образом из числа казаков. «Ежели впредь будут услышаны какие жалобы, — говорилось в его приказе, — то винные жестоко будут штрафованы шпицрутенами».

Рассеивая и уничтожая конфедератские партии, Суворов с необычною для той поры гуманностью обращался с пленными, требуя соблюдать в отношении к ним «порядок и человечество», кормить, «хотя бы то было сверх надлежащей порции», часто отпуская конфедератов под честное слово, а раненых передавая в монастыри.

— В бытность мою в Польше, — вспоминал он, — сердце мое никогда не затруднялось в добре и должность никогда не полагала тому преград…

Он с жадностью следил за турецким фронтом. Если 1769 год мог порадовать врагов России, то сменивший его 1770-й ознаменовался серией громовых, блистательных викторий, поразивших Европу. Ларга и Кагул, покорение Бендер и занятие крепостей по Дунаю, восстание греков и истребление турецкого флота в Чесменском заливе потрясли до основания весь государственный организм Оттоманской Порты. Помыслами своими генерал-майор был там, вместе с Румянцевым и Долгоруковым, горячо завидуя всем, кому удалось добиться перевода из Польши в главную армию. В августе он проводил на турецкий фронт проезжавшего через Люблин бригадира Кречетникова.

Рослый медлительный Михаил Никитич Кречетников едва поспевал за семенившим генералом. Впрочем, со стороны могло показаться, что генералом пристало быть, конечно, Михаилу Никитичу, дородному и щеголеватому, а не этому сухонькому и маленькому человеку, по случаю прохладного дня надевшему прямо поверх рубахи зеленый длиннополый, закрывающий икры сюртук, или сертук, с высоким стоячим воротником и круглыми красными обшлагами.

— Сколь вы счастливы, что направляетесь к Петру Александровичу Румянцеву! — отрывисто говорил Суворов. — Дела ваши будут видны, лишены невероятных хлопот. Способные случаи имеете отлично блистать!

— Вы доказали, ваше превосходительство, — слегка задыхаясь от непривычной скорой ходьбы, отвечал Кречетников, — что искусной командир и в Польше способен себя проявить.

— Какое там в Польше! — перебил его Суворов, все ускоряя шаг. — Коликая бы мне была милость, если бы выпустили в поле! Я такого освобождения не предвижу. Разве нечаянно благополучная будущая рапортиция сие учинить возможет.

Завидев, что бригадир хочет возразить, Суворов сердито добавил:

— Уповаю, верите, что я не притворствую паче… Я с горстию людей по-гайдамацкому принужден драться по лесам. А Древиц нерадиво, роскошно и великолепно в Кракове отправляет празднества. — Генерал нахмурился, отчего между глаз пролегла резкая морщина.

— Главнокомандующий наш в Польше довольно его выхваляет, — заметил Кречетников, едва сдерживая одышку.

— Не прилеплен он к России! — взорвался Суворов, начавший уже не идти, а бежать. — Купно и с нашим главнокомандующим! Ее императорское величество довольно имеет верноподданных, которые прежде Древица талантами прославились. А господин Веймарн таковым наемникам безмерно потакает!

— О сем генерал-порутчике, — Кречетников старался не отстать, — в Санкт-Петербурге знатную историю рассказывают.

Бригадир в душе давно уже с неприязнью относился к Веймарну, но был осторожен, пока оставался у него в подчинении. Теперь же он чувствовал себя независимо и рад был сообщить ходивший в придворных кругах анекдот.

— Поведай, батюшка Михаил Никитич! — Мучений Кречетникова Суворов не замечал и побежал еще быстрее.

— Извольте, ваше превосходительство… — Голос бригадира прерывался. Он отдувался и вытирал платком мокрое лицо. — Находясь в столице… генерал наш заметил, что из его спальни пропала шкатулка… с дорогими вещами и деньгами… Уф! Он заподозрил своего секретаря… ласково стал увещевать его: «Милый Гейдеман, признайся, тебе известно, кто украл ее». Тот клялся, что не способен на мошенничество… Уф! Тогда Веймарн трижды наказал его батогом, но признания не добился.

— Ай да Веймарн, храброй генерал! — не удержался Суворов, легко беря подъем в гору.

— В отчаянии секретарь на глазах у Веймарна распорол себе живот перочинным ножом… — продолжал вконец обессилевший Кречетников. — На другой день шкатулка нашлась в сарае… Вором оказался канцелярист… — Кречетников перевел дух и снова побежал за Суворовым. — Гейдеман послал жалобу императрице… но Веймарн заставил секретаря отказаться от жалобы… пообещав за это тысячу рублей… Но и тут словчил: отдал только шестьсот… Императрице же донесли… что генерал-порутчик вполне удовлетворил своего секретаря… за нанесенное ему оскорбление… Уф! — На бригадира жалко было смотреть: зеленый кафтан дымился на его полном теле.