Суворов - [46]

В дни опалы Суворова кто-то посоветовал Варваре Ивановне обратиться к императору Павлу I с жалобой на скупость мужа и просьбой об увеличении выделенного ей содержания. Не без злорадства Павел Петрович велел непокорному фельдмаршалу оказать жене денежную помощь. Суворов повеление выполнил, но переписку с неверной супругой так и не возобновил.

Поскольку официального развода не было, Варвара Ивановна стала графиней Рымникской, затем княгиней Италийской. После дворцового переворота 1801 года новый император Александр I заявил о намерении царствовать по правилам своей великой бабушки. Подчеркивая уважение к памяти прославленного «екатерининского орла» и народного героя, новый император пожаловал княгиню Варвару Ивановну в статс-дамы и наградил ее орденом Святой Екатерины 2-й степени.

Вдова Суворова пережила мужа на шесть лет. «Судьба судила этой женщине быть женой гениального полководца, — заметил В.А. Алексеев, — и она не может пройти незамеченной. Она, как Екатерина при Петре, светила не собственным светом, но заимствованным от великого человека, которого она была спутницей. Своего жребия она не поняла и не умела им воспользоваться, в значительной степени по своей вине, а таких людей нельзя оправдывать, их можно только прощать».

* * *

1784—1785 годы были для полководца временем отдыха. Он посетил несколько своих имений, но жил главным образом во владимирском селе Ундоле. Соседи-помещики с удовольствием принимали заслуженного генерала, а сам он, стараясь не ударить в грязь лицом, потчевал гостей не только яствами, но и своим домашним крепостным театром.

«Помни музыку нашу — вокальный и инструментальный хоры, и чтоб не уронить концертное… Театральное нужно для упражнения и невинного веселия», — читаем мы в одном из писем Суворова от августа 1785 года Степану Матвеевичу Кузнецову, заведовавшему канцелярией по управлению всеми суворовскими вотчинами, жившему в московском доме Александра Васильевича у Никитских ворот и пользовавшемуся его полным доверием.

В середине XIX века был записан чудесный рассказ ундольского крестьянина Дмитрия Гавриловича Локтева, который мальчиком видел Суворова. Особенно запомнились старику быстрота, с какой ходил генерал, его стремительность, нелюбовь к торжественным застольям. «Именитый был человек, и выслуги его были большие, а от почета бегал», — вспоминал Локтев.

Достойно внимания упоминание о нетерпимости Суворова к пьянству: «Угощал он всех не скупо. Но ни сам не любил много пить, ни пьяниц не терпел. Даже зимой приказывал поливать водой у колодца таких крестьян, которые шибко загуливали. — От холодной воды, говорит, хмельное скорее пройдет и дольше этот человек стьщ и муку будет помнить, нежели его высечь розгами. Когда горячее любишь, то и к холодному будь способен. От этого пьянства не было при нем, а если и случалось каким людям в праздник подгулять, то укрывались от его милости».

Замечателен конец немудреного рассказа: «В 1812 году, когда мы всем селом бежали от Бонапарта в лес, мы все вспоминали нашего Суворова: он не дожил до французов».

Из писем Матвеичу (Кузнецову) следует, что и на хозяйственном поприще полководец проявил себя сведущим, рачительным хозяином, строгим, но справедливым. «Ундольские крестьяне не чадолюбивы и недавно в малых детях терпели жалостный убыток. Это от собственного небрежения, а не от посещения Божия, ибо Бог злу невиновен, — наставляет он своих крестьян. — В оспе ребят от простуды не укрывали, двери и окошки оставляли полые и надлежащим их не питали, и хотя небрежных отцов должно сечь нещадно в мирском кругу, а мужья — те с их женами управятся сами. Но сего наказания мало; понеже сие есть человекоубийство… Порочный, корыстолюбивый постой проезжих главною тому причиною, ибо в таком случае пекутся о постояльцах, а детей не блюдут… А потому имеющим в кори и оспе детей отнюдь не пускать приезжающих, и где эта несчастная болезнь окажется, то с этим домом все сообщения пресечь, ибо той болезни прилипчивее нет». Один из самых последовательных и оригинальных гигиенистов своего времени, сторонник народной медицины, Суворов, как и Потемкин, придерживался убеждения, что болезнь легче предупредить, нежели лечить. Он начал внедрять это золотое правило в своих имениях.

Н. Рыбкин отмечает, что помещик Суворов задолго до пушкинского Евгения Онегина перевел своих крестьян с барщины на оброк. А ведь даже во времена поэта эта перемена, существенно облегчавшая жизнь крепостных крестьян, считалась среди многих помещиков опасным нововведением, чуть ли не «фармазонством».

Мы, воспитанные на обличительной литературе, часто судим о России суворовского времени как о сплошном и беспросветном царстве произвола, поголовной жестокости помещиков по отношению к своим крепостным. Против такого взгляда в 1868 году выступил граф Лев Толстой в статье «Несколько слов по поводу книги "Война и мир"»: «Я знаю, в чем состоит тот характер времени, которого не находят в моем романе, — это ужасы крепостного права; и этот характер того времени, который живет в нашем представлении, я не считаю верным и не желал выразить. Изучая письма, дневники предания, я не находил всех ужасов этого буйства в большей степени, чем нахожу их теперь или когда-либо».