Суворов и Потемкин - [81]

Потемкин весь в лице переменился. Замолчал и вошел в залу, а за ним и Граф. Здесь подает ему Граф рапорт; Потемкин принимает оный с приметною холодностию; потом, походя по зале, не говоря ни слова, разошлись: Князь в свои комнаты, а Суворов уехал к своему молдавану; и в тот день более не видались» [156].

Теперь приведем несколько «разработок» этой сцены. До появления монографии А. Ф. Петрушевского лучшей работой о Суворове считалась книга Фридриха фон Смитта — русского историка, писавшего на немецком языке. Фон Смитт работал над ней в 30-50 годах XIX в. Во второй части книги, вышедшей в 1858 г. в Лейпциге, читаем: «Потемкин побледнел; никогда еще не испытывал он такого глубокого оскорбления... молча, с стиснутыми губами и с злобой в сердце воротился он в залу... Кажется, что Суворов произвел эту ссору с преднамеренным умыслом, или, может быть, не в силах будучи превозмочь своего гнева, потому что Потемкин в эту минуту верно не думал оскорбить его или представлять себя награждающим. Он хотел и мог быть только посредником, однако выразился двусмысленно. Но Суворов уже слишком высоко оценил славу, приобретенную им победой под Измаилом, и думал, что после того мог уже освободиться от зависимости Потемкина».

По Смитту, Потемкин, при всем личном мужестве, не обладал высшими дарованиями полководца, проводил целые недели в бездействии. Суворов счел, что настало время освободиться от тяготившей его опеки. Он хотел получить под свое командование армию и доказать всему миру свой великий талант полководца. Смитт утверждает также, что для этого Суворову нужно было получить чин фельдмаршала, чтобы стать на одну ногу с Потемкиным и Румянцевым, и что он рассчитывал на достойную оценку своего подвига императрицей.

«Он ошибался,— пишет в заключение Смитт.— Как ни мужественен, как ни тверд душою был он, ему нельзя было не страшиться последствий опрометчиво сказанных им слов... Могущественный враг его последовал за ним... в Петербург... Здесь он умел воспрепятствовать всему, что могло быть благоприятным Суворову» [157].

«Потемкин обомлел,— читаем мы в книге К. Осипова, написанной сто лет спустя после книги фон Смитта.— Подобного тона он никак не ожидал... Они молча ходили по залу; ни тот, ни другой не могли найти слов. Наконец Суворов откланялся и вышел. Это была его последняя встреча с князем Таврическим... Пять минут независимого поведения дорого обошлись Суворову... Екатерининская эпоха еще раз зло посмеялась над ним. Суворову горше, чем когда бы то ни было, было суждено почувствовать, что недовольство фаворита значит для царицы больше, чем любые подвиги полководца... Суворов выехал в Петербург. Потемкинские эстафеты опередили его. Он был принят очень холодно...» [158]

Лучший биограф Суворова Петрушевский в своем описании этой сцены сумел обойтись без «стиснутых зубов и злобы в сердце». Не пишет он и о «потемкинских эстафетах», опередивших Суворова в Петербурге. Но концепция Петрушевского та же, что и у остальных, только разработана она тоньше и поэтому кажется более убедительной.

«Случай этот иначе не объясним, как характеристикой того века, — начинает свои рассуждения Петрушевский, века искательства, подслуживания, лести и всяких кривых путей... Ничто не доставалось тогда прямо; даже богато одаренным людям приходилось держаться общей колеи. Суворов, искавший исхода своим внутренним силам, успел уже состариться, когда сделался человеком известным. Прошли долгие годы, а он все еще не добился надлежащего положения. Еще недавно в прошлом году принц Кобургский был возведен за Рымник в фельдмаршалы; он — главный виновник победы — нет. Поэтому, когда Суворову привелось совершить в Измаиле новый подвиг, более крупный и блестящий, чем все предшествовавшие, он вздохнул свободно: давно искомая цель не могла теперь миновать его рук.

Суворов ошибся. Потемкин не терпел около себя равного по положению, особенно равного с громадным перевесом дарования. В кампанию 1789 года он оттер от дела Репнина, дабы отнять от него возможность производства в фельдмаршалы. Суворов же был гораздо способнее Репнина и, следовательно, еще неудобнее для Потемкина. Иметь его под своим начальством, отличать, ценить, осыпать милостями Императрицы — Потемкин был согласен, потому что победы подчиненного ставились в заслугу главнокомандующему. Но поставить его рядом с собой на равной ноге — ни в каком случае. Контраст был слишком велик. Поэтому ждать от Потемкина производства Суворова в фельдмаршалы было бы пустым самообольщением; оставалось возложить всю надежду прямо на императрицу. Суворов на этой мысли и остановился, вдаваясь в другое самообольщение. Он не знал, что всеми предшествовавшими отличиями и наградами обязан был почти исключительно Потемкину; что самое графство и Георгий 1-го класса были, так сказать, продиктованы им же».

Суворов ехал к Потемкину новым человеком, а Потемкин «видел перед собой того же самого Суворова, которому несколько времени назад жаловал шинель со своего княжеского плеча, и потому обошелся с ним весьма любезно, но совершенно по-прежнему, в чем никто никогда не находил ровно ничего обидного, ниже сам Суворов. Потемкин был вполне прав со своей точки зрения, а Суворов, рассчитав неверно, поступил заносчиво и из прежнего протектора сделал себе жестокого врага...»