Суворов и Кутузов - [376]

Флегматичного, всегда внешне спокойного, сухого Барклая-де-Толли вывести из равновесия было не так легко. Он не возмущался даже тогда, когда слышал за своей спиной оскорбительно грубые замечания по своему адресу.

Но случались моменты, когда невозмутимый Барклай становился страшным. При отступлении от Смоленска генерал Тучков 3-й лично доложил Барклаю-де-Толли, что не может противостоять превосходящим силам противника. Барклай спокойно, но веско сказал ему: «Возвращайтесь к вашему посту и умирайте там. Если вы еще раз приедете сюда, я велю вас расстрелять!» Барклай сказал эти две фразы чуть быстрее обычного, и только. Но все, и в том числе Павел Алексеевич Тучков, поняли: будет так, как сказал командующий.

Совершенно иначе сердился Михаил Илларионович Кутузов.

С человеком, который вызвал его гнев, Кутузов становился предупредительнее и ласковее обычного. Михаил Илларионович ко всем вообще обращался с неизменным и ничего, в сущности, не выражающим словом «голубчик». Но когда он сердился, его вежливость переходила все границы.

Если, например, во время боя он посылал кого-либо с поручением и посланный не вполне справлялся с ним, Кутузов медоточивым голоском говорил ему: «Ах, простите, любезный поручик, как же я мог подвергать пулям вашу столь дорогую для меня голову? Простите меня, голубчик Иван Иванович, вы говорите, что там свистят пули, – хотя поручик и не думал упоминать об этом. – Как я признателен вам, что вы туда не доехали! Пожалуйста, отдохните, поберегите себя, прошу вас!»

Но в Тарутине штабные увидали такую вспышку гнева Кутузова, какой никогда еще не случалось наблюдать им.

4 октября вечером Кутузов со всей свитой выехал из Леташевки к Тарутину. Никто не знал, куда и зачем направляется фельдмаршал: о решении атаковать Мюрата знали только командиры корпусов. Накануне, 3 октября, фельдмаршал отправил диспозицию к предстоящему нападению на французский авангард начальнику штаба первой армии Ермолову.

Для обхода левого фланга Мюрата главнокомандующий назначил три пехотных и один кавалерийский корпус с десятью казачьими полками Орлова-Денисова. Они должны были выступить вечером 4-го с тем, чтобы к рассвету выйти на опушку леса у самого бивака кирасир Мюрата. Всю операцию Кутузов поручил Беннигсену – назойливый барон упросил-таки фельдмаршала. Беннигсен хотел показать себя: вон смотрите, как я одержу победу!

Сам Кутузов с гвардией и главными силами полагал двигаться с фронта.

Кутузов ехал, внимательно вглядываясь вперед. По обеим сторонам старого Калужского большака шел лес. Вот сквозь полуголые деревья замелькали огни биваков резервной артиллерии, расположенной на широких полянах. Темнели группы зарядных ящиков, полуфурки, тела орудий, покрытых мешками с овсом. Лагерь готовился ко сну.

Навстречу коляске Кутузова двигалась какая-то масса. Это был целый табун лошадей. Кое-где на конях сидели солдаты.

– Куда едете? – высунулся из коляски удивленный фельдмаршал.

– На водопой, – словоохотливо ответило несколько солдатских голосов.

Михаила Илларионовича кольнуло: что-то не так!

За биваком артиллерии пошли коновязи кирасир. Тут все спокойно – обычные шумы кавалерийского лагеря: ржание лошадей, злые окрики солдат, кое-где приглушенный лошадиный топот, сочный храп.

Кутузов не очень присматривался к затихающей жизни кирасирского бивака: кирасирам не надо двигаться в обход.

За кирасирами слева потянулись землянки, шалаши, избенки пехоты. Это третий корпус, которому по диспозиции уже положено готовиться к маршу. А у них – мир и покой. Откуда-то слышится песня:

У милого в огороде

Растет трава мята.

Любил меня милой друг,

Хоть я небогата!

Главнокомандующий подозвал попавшегося на глаза офицера:

– Приказ выступать получили?

– Никак нет, ваше сиятельство, не получили.

Кутузов так круто повернулся в коляске, что скрипнули пружины.

– Кто возил диспозицию к генералу Ермолову? – спросил он у Коновницына, ехавшего рядом с коляской верхом.

– Герсеванов, ваше сиятельство.

– Давай его сюда!

– Герсеванова к его сиятельству!

К коляске подскакал офицер:

– Что прикажете, ваше сиятельство?

– Голубчик, ты вчера возил пакет к генералу Ермолову? – вглядываясь в полутьме в безусое лицо поручика, спросил фельдмаршал.

– Точно так, я, ваше сиятельство!

– Кому вручил?

Мягкий, вкрадчивый голос фельдмаршала стал понемногу наливаться металлическими нотками.

– Начальнику канцелярии полковнику Эйхену, ваше сиятельство.

– Почему не самому генералу, как было приказано, голубчик?

– Не мог нигде разыскать его превосходительства. Он, оказывается, был в гостях у генерала Шепелева в селе Спасском.

Фельдмаршал вдруг поднялся в коляске и закричал:

– Это не армия, а кабак! И полковника и генерала – выгнать вон из армии обоих! И полковника и генерала! – повторил фельдмаршал, задыхаясь от гнева. – Поезжай к дому! – ткнул он рукой в спину ямщика и плюхнулся на сиденье.

На случай приезда главнокомандующего в лагерь в деревне Гранищево оставили незанятым один дом – тот, в котором Кутузов принимал Лористона.

Туда и привезли фельдмаршала.

Зажгли свечи. Кутузов, не раздеваясь, сидел у стола.

– Пиши приказ: наступление откладывается на сутки! – приказал он Коновницыну.