Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина - [17]

Хлобыстнули дружно, перекосило рожи, занюхали рукавами, ну теперь можно и к прилавку снова. После такого угощения последней рубахи с себя не жалко! Всучил “столичный” пройдоха помимо ржавых ковров также по ржавому покрывалу, содрал с захмелевших, расслюнявившихся мариманов, как в универсальном шопинге. Тут я и не выдержал, вмешался, малость потаскали друг друга за грудки туда-сюда, индус жидковатым оказался, но упорным. Причем — вот дерьмо в вискозе! — они ведь на стороне торгаша были, как же, кореша, суетились много, зверели. До полиции, однако, не дошло. На улице я этих вискозных землячков, зело окосевших, вместе с покрывалами и коврами в кабриолет затолкал… Карета такая золоченая, сверкающая для туристов, с упитанной кобылой в шорах; рядом цокала пустая; я, значит, ее и остановил, затолкал морячков и адрес назвал: порт! А когда тронулись… тут уж я сорвал стопора, позволил себе разрядиться по-русски. Даже толпа собралась, но я. не удерживал себя. Кричал что-то о колониальных, купцах, грабеже, эскимосах и несчастной России. Благо, что толпа не понимала ни бельмеса. Да я и сам, признаться, плохо себя понимал.

2 марта, 5 час. 10 мин. Попил чайку, теперь уже ложиться ни к чему, хочется закончить рассказ. Вот описывать— так долго, а на самом деле все происходило гораздо быстрее. Закончился эпизод с этим “московским” индусом и морячками, а после новое растворение в великом Ничто… И вдруг новые кадры, теперь уже в капитанской каюте.

Да и не один я там сидел за столом, смотрел на Верину фотографию — в ванной нежилось… н-да, такое приятное существо, и я дожидался ее, дуреху. Куриные мозги, девятнадцать лет, но кра-си-вая! Кукла. Вот Верунчик моя и в жизни, и на этой фотке красива тоже, да разве сравнить? У нее особенная, женственная красота, улыбается вот навстречу в тельняшке моей и в мичманке моей набекрень… Родная моя! Ты уж прости дурака, это я так, баловство, ведь я мужик, во мне дурная кровь кричит, но люблю-то я тебя одну, тебя только. Эх, ма! жизнь моя, иль ты приснилась мне?.. Из ванной наконец — кукла моя в пеньюаре прозрачном, моем подарочке. Я фотографию в рамке на стол положил, лицом книзу… “Капитанская дочка” уже на коленях у меня; поласкалась, потерлась, игрушку блестящую завела: задергался кабальеро с веслом, синьорина закружилась на тоненькой ножке, вспыхнули цепочки огней по бортам гондолы: идиллия! Одна игрушка, куколка, любуется другой; любуйся, но эту итальянскую посудину я тебе не подарю, нет; она — Верунина. Я тебе, может, другую куплю, если будешь себя хорошо вести. Ну иди поближе, кроха, такая молодая, упругая вся такая, желанная после ванны…

Все. Дальше неинтересно, а возможно, ничего особого и не было. Я вновь ощутил себя в. великом Ничто; не сразу, смутно начал осознавать свои одеревеневшие ноги, горячую волну в груди. Медитация кончилась.

Итак, что все это значит? Нет, ни о чем не хочу думать, ничего не хочу домысливать. Надо поговорить с Верой Васильевной, кое о чем спросить. У нее на комоде стоит… ну точно такая же игрушка — гондола с балеринкой на одной ноге. Ну и что? В любой моряцкой семье на комодах такие же блестящие заграничные безделушки… Так-то оно так, но все же.

2 марта, вечер. Не получилось утром поговорить. Я все-таки прилег, прикорнул, а после как ошпаренный бросился на работу. И лишь вечером постучался в комнату Веры Васильевны. К этому времени в голове уже созрел некий план: приступать к расспросам на столь щекотливую тему следовало осторожно.

Прежде всего меня интересовали ковры. Кивнул головой на большой и красочный, во всю стену.

— Щикарная вещь… Прямо, наверное, из Гонконга. Или из Японии, они там известные мастера…

— Из Гибралтара, — сказала Вера Васильевна. — Не угадал, сынок, как сейчас помню — из Гибралтара. Мой-то туда на “Альбатросе” последним заходил, вот что. В шестьдесят третьем… да, у меня память хорошая. А после порт-то для наших моряков и прихлопнули.

— Запретили, что ли, заходы? Совсем? Почему?

— А кто знает… Но запретили, запретили: политика. Англия с Испанией не поделили чего-то; нашим-то судам и запретили заходы. На Канарские острова стали ходить, в Лас-Пальмас. Только Максимычу-то моему оставалось плавать недолго…

— А вот эта игрушка откуда, Вера Васильевна? — я показал на гондолу с балериной.

— Да все оттуда же, с Гибралтара, в тот же раз и привез. Она, девица-то, раньше плясала, да, кружилась на одной ножке-то, ох, как здорово. А кавалер все веслом черпал, вроде как греб… Отплясались и отмахались: пружина лопнула.

Еще одно оставалось выяснить; не знал, как приступить. В семейном альбоме Максимовых сотни любительских фотографий. Среди них могла затеряться и та, с капитанского столика, которую я… или он — как же тут выразиться? — рассматривал в каюте, возвратившись с прогулки по Гибралтару. Мне приходилось листать толстенный альбом, но девушки, красивой и задорной, в тельняшке и в мичманке с огромным крабом, что-то не помню…

Да чего уж крутить, что особенного? Свои, чай, люди, попрошу снова альбом — и вся недолга. Так и сделал; просмотрел от корки до корки: нет!