Суть дела - [6]

Он со вздохом отвечает отрицательно.

Помедлив, я осторожно предполагаю:

— Автокатастрофа?

— Нет, Тесс, — признает он с терпеливым спокойствием, за которым стоит раздражение. — Это был ожог. Несчастный случай.

Последнее он добавляет, помещая происшедшее в категорию случаев, не связанных с насилием в семье, что, к сожалению, редкость; как-то Ник сказал мне, что около десяти процентов всех детских ожогов — результат насилия в отношении детей.

Прикусив нижнюю губу, я перебираю в голове обычные варианты: опрокинул на себя кастрюлю с кипятком, ошпарился в ванне, пожар в доме, химический ожог — и не имею сил сопротивляться неизбежному продолжению. Вопросу — как? На этот вопрос Ник не любит отвечать больше всего, вот один из его типичных ответов: «Какая разница? Это был несчастный случай. С несчастными случаями всегда так. Они случаются».

Этой ночью он откашливается и послушно излагает факты. Шестилетний мальчик поджаривал суфле в гостях у друга. Каким-то образом он упал в костер и обжег руку и щеку Левую половину лица.

Ник говорит торопливо и отрывисто, словно сообщает всего лишь прогноз погоды. Но я— то знаю, это напускное — умелая маскировка. Я уверена: скорее всего он не уснет почти всю ночь, слишком взбудораженный волнениями своей смены, чтобы задремать. И даже завтра утром или, вероятнее, днем он спустится вниз с отсутствующим выражением лица, делая вид, что занят собственной семьей, а сам будет поглощен мыслями о руке и щеке мальчика.

Медицина — ревнивая любовница, вспоминаю я выражение, впервые услышанное мной на первом году больничной практики Ника от озлобленной жены врача, которая, как я позднее узнала, бросила мужа и ушла к своему личному тренеру. Тогда я поклялась, что стану остерегаться подобных мыслей. И никогда не забуду, сколь благородна профессия моего мужа, даже если для меня это означает определенную степень одиночества.

— Очень серьезно? — спрашиваю я Ника.

— Могло быть и хуже, — отвечает он. — Но и так ничего хорошего.

Я закрываю глаза, пытаясь найти то добро, без которого не бывает худа, зная, что это и есть моя негласная роль в наших отношениях. В больнице Ник может выглядеть образцом оптимизма, уверенности и даже бравады. Но здесь, дома, в нашей постели он полагается на меня в отношении поисков надежды — даже когда молчалив и сдержан.

— Глаза у него не пострадали? — наконец выдаю я, вспомнив, что Ник однажды признался мне, какого огромного напряжения требует работа с этими зеркалами души.

— Нет, — отвечает он и поворачивается на бок, лицом ко мне. — У него идеальные глаза. Большие и голубые... как у Руби.

Ник умолкает, а я думаю, что это страшное предательство: когда муж сравнивает пациента с Руби или Фрэнком, — и понимаю: у него таким образом проявляется одержимость данным случаем.

— А еще у него очень хороший врач, — произношу я наконец.

По голосу Ника я понимаю, что он едва заметно улыбается, когда отвечает, положив руку мне на бедро:

— Да. В этом ему повезло, не так ли?

На следующее утро Ник спит, пока я готовлю завтрак под обычное нытье за едой — «комплименты» моего первого ребенка. Руби, мягко говоря, не жаворонок — еще одна черта, унаследованная ею от отца. В течение последних пятнадцати минут она уже пожаловалась, что Фрэнк смотрит на нее, что ее банан слишком мягкий и что она предпочитает пожаренный на сковородке папин французский тост моей разновидности тостов.

Поэтому, когда звонит телефон, я радостно его хватаю и с облегчением переключаюсь на цивилизованное взрослое общение (на днях я впала в экстаз от звонка оператора, проводившего какой-то опрос), тем более что на экране дисплея высвечивается имя Кейт Хоффман. Мы с Кейт познакомились почти шестнадцать лет назад — на первом курсе Корнелльского университета, на вечеринке за пределами кампуса, когда нас формально представили университетскому миру пива, вони, общежития и клятв «я никогда». Несколько порций выпивки за вечер, довольно часто повторяющийся вопрос, не сестры ли мы, в результате чего мы признали некое сходство полных губ, прямых носов, светлых волос, окрашенных «перьями», и договорились не терять друг друга. Это обещание я вскоре сдержала, избавив Кейт от студента, бросавшего на нее плотоядные взгляды, и проводив затем до общежития. Там я держала Кейт за волосы, пока та блевала на клумбу с плющом. Этот опыт связал нас, и мы остались лучшими подругами в последующие четыре года и после окончания университета. Лет с двадцати пяти наши жизни пошли разными курсами, или, точнее, моя изменилась, а у нее осталась прежней. Она так и живет в Нью-Йорке (в той же квартире, которую мы некогда снимали вдвоем), все так же периодически с кем-то встречается и все так же работает на телевидении. Единственное отличие состоит в том, что теперь Кейт на кабельном канале ведет ток-шоу под названием «Уголок Кейт» и уже совсем недавно приобрела малую толику известности в Нью-Йорке.

— Посмотри, Руби! Это тетя Кейт! — с преувеличенной радостью восклицаю я, надеясь, что мой энтузиазм передастся дочери, которая теперь грустит, так как я не добавила в ее молоко шоколадный сироп. Я поднимаю трубку и спрашиваю Кейт, почему это она поднялась в такую рань.