Суровые дни - [101]

— Принесите веревку! — решительно сказал Джума, снимая саблю. Он сбросил халат и тельпек, повязал кушак прямо по рубашке, сунул за него нож.

Принесли веревку, и Джума стал осторожно спускаться.

Человек лежал вниз лицом. Одежда его была изорвана и окровавлена, на голове чернела полоса засохшей крови.

Морщась, словно больно было ему, а не раненому, Джума попытался перевернуть его на спину и вдруг отдернул руки, словно ужаленный змеей: ему показалось, что это Бегенч! Набравшись духу, он все же перевернул раненого. Да, это действительно был Бегенч, но в каком виде! Он с трудом разлепил глаза — они глядели мутно и непонимающе, — прошептал что-то невнятное.

— Эй, ребята! — крикнул Джума склонившимся над расщелиной джигитам. — Это Бегенч! Позовите Пермана, слышите?

Узнав, что нашелся Бегенч, Перман сам спустился в расщелину и склонился над другом. С острой жалостью вглядывался он в постаревшие, заострившиеся черты совсем недавно цветущего юношеского лица. Сейчас оно даже отдаленно не походило на то веселое, жизнерадостное лицо парня, собирающегося впервые в жизни обнять свою молодую жену, каким оно было у Бегенча в памятный день свадьбы. Его сплошь избороздили глубокие морщины страданья, которых не скрывала беспорядочная щетина давно не бритой бороды. Глазницы чернели провалами. Обметанные серые губы с хрипом всасывали воздух. Скулы торчали острыми углами.

Джума тоже с глубоким состраданием разглядывал товарища. Внезапно взгляд его упал на левую руку Бегенча— и сердце Джумы екнуло и оборвалось: все пальцы были безжалостно обрублены, лишь культяпка мизинца торчала, как только что перевязанная пуповина.

Перман поднялся с корточек и крикнул наверх:

— Еще одну веревку спустите! И ковер, что в шатре лежит, киньте сюда!

Через минуту старый иранский ковер, на котором не удалось доспать эту ночь Тачбахш-хану, полетел в расщелину. Перман расстелил его, с помощью Джумы осторожно уложил Бегенча, обвязал эту своеобразную люльку двумя веревками и крикнул, чтобы поднимали, да поосторожнее, не дергали.

Выбравшись из расщелины сам, Перман велел Джуме взять с собой несколько джигитов и отвезти Бегенча в Хаджи-Говшан, а заодно отправить туда пленных кизылбашей, которым для верности связали за спиной руки, и Оружие, захваченное этой ночью. А сам с остальными джигитами поскакал в сторону Чагыллы.

Сердар Аннатувак не подоспел вовремя, и Мяти-пальвану пришлось туго. Если бы сражение началось не перед вечером, а рано утром, Абдулмеджит-хан, возможно, в тот же день овладел бы Хаджи-Говшаном. Но солнце село, и сарбазы вложили сабли в ножны. Осторожный Абдулмеджит-хан решил следовать поговорке: «Будешь в темноте идти — споткнешься», — и остановил коня, когда стемнело. Он решил продолжить сражение на рассвете. Спешить было некуда. Чагыллы он занял с ходу, а до Хаджи-Говшана тянулось ровное поле. Кроме того, ополчение оказалось даже слабее, чем хан предполагал, а он никогда не склонен был считать туркмен достаточно серьезным противником. Он полагал, что завтра вместе с утренним солнцем выйдет к окраинам Хаджи-Говшана.

Но хан ошибся.

Воспользовавшись передышкой, Мяти-пальван послал гонца в Хаджи-Говшан — сообщить, что положение тяжелое и, если к рассвету не подойдет сердар Аннатувак, сдержать кизылбашей будет невозможно. Одновременно два всадника поскакали к Атреку: поторопить сердара.

К счастью, торопить его не пришлось — он перехватил гонца Мяти-пальвана уже на марше. Поэтому во второй половине ночи силы гокленов и ёмутов соединились. Узнав обстановку, сердар Аннатувак предложил немедля ударить на сарбазов и освободить выгодную западную окраину Нагыллы. Его предложение приняли.

Под покровом ночи несколько сот джигитов с грозным боевым кличем ринулись на вражеский лагерь. Хотя сарбазы Абдулмеджит-хана были не новичками в ратном деле, внезапное нападение привело их в замешательство. После короткой, но жаркой схватки они отступили, бросив даже пушку. А когда тьма поредела, началось сражение, давно уже не виданное в здешних местах. Кровью окрасились камни Чагыллы, заалела мутноватая вода Гургена. Вначале, захватив инициативу, джигиты сердара Аннатувака и Мяти-пальвана стали теснить ханских сарбазов. Абдулмеджит-хан яростно сопротивлялся. К полудню из Куммет-Хауза пришло подкрепление, и сарбазы вынудили туркмен отступить на запад.

Еще собираясь в поход, Абдулмеджит-хан знал, что в Хаджи-Говшане его не встретят с распростертыми объятиями. Однако сильного сопротивления он не ожидал и, торопясь к громкой славе победителя, оставил пеших сарбазов в Куммет-Хаузе, выступив только с конниками и одиой-единственной пушкой, взятой скорее для устрашения, чем для боя. Он считал, что большая часть туркмен находится возле Серчешмы, где их должен отвлекать до времени Шатырбек. После взятия Хаджи-Говшана он намеревался послать туда войско и совместными усилиями покончить с бунтовщиками.

Первая, вечерняя, стычка с джигитами Мяти-пальвана как будто подтвердила предположение Абдулмеджит-хана и укрепила в нем уверенность в легком успехе. И надо было видеть его ярость, когда ночное нападение едва не разрушило все его планы. Особенно бесила его потеря пушки.