Суровая путина - [93]

Сомнения опять охватили Аниську: еще не известно, какой ответ привезут Онуфренко и Чеборцов, какой выход посоветуют городские друзья!

Аниська остановился в нерешительности. Досада и раздражение поднимались в нем. Решение жестоко расправиться с обидчиками, возникшее в нем по возвращении с каторги, было кем-то хитро ослаблено.

«Вот пойти сейчас и только моргнуть — и от пихрецов до утра не останется мокрого места…» — подумал он.

Постояв в раздумье и прислушавшись к размеренному шуму волн, он решительно повернул в проулок, к кордегардии, но тут же остановился.

Казалось, он прирос к земле, мучимый противоречиями. Спустя некоторое время, он уже стоял на высоком морском берегу и жадно вдыхал ночную свежесть моря. Он как бы хотел потушить в себе все жарче разгоравшееся пламя.

На промысле горел единственный слабый огонек. Аниська направился к нему.

Кто-то преградил ему дорогу. Это был высокий человек с длинным охотничьим ружьем.

— Це ты, Анисим Егорыч? — послышался незнакомый голос.

— Я… А это кто?

— Це я… Прийма… Хиба не спизнав?

— Ну как дела?

— Да вот поджидаемо с моря гостей… Миронова с казаками.

— Думаешь — будут?

— А як же… Я уже так думал, Анисим Егорыч, не выпустить ли нам казаков? Бо будет нам лишечко от есаула…

— Нет, дядя. Этого не разрешит совет. Да и дешево вы продадите свой ловецкий участок и побитых крутиев…

Прийма присел на корточки, поставил между ног ружье, не спеша стал свертывать цыгарку.

— Да воно так… А тильки… Шось страшне мы заварили… Накладут нам по шеям…

Аниська оставил мержановца сокрушенно вздыхающим. Идя мимо одной хаты, в которой слабо мигал огонек; он услышал протяжный вой и остановился. Он долго не мог понять, откуда доносился этот странный звук. Сначала показалось, что воет посаженная на цепь собака, потом, когда вой сменился жалобным воплем и причитаниями, — понял все.

Подкравшись к окну, он всмотрелся в замутненное стекло. На лавке, под самым окном, вытянувшись головой к иконам, лежал убитый на море молодой мержановец.

В изголовье его качалось желтое пламя свечки; крылатые тени сновали по лицу мертвеца, и от этого казалось оно живым и подвижным.

Над телом убитого склонилась молодая женщина. Она выла в одной рубашке, волосы ее разметались по узким плечам русой блестящей волной. Искаженное горем миловидное лицо было мокро от слез. Огрубелые в работе пальцы теребили волосы покойника.

— Мики-и-и-итушка-а-а! Дружочек мой ненаглядный… — причитала женщина, и крупные слезы бежали по загорелым щекам.

За спиной Аниськи печально вздыхало море; оно, казалось, пахло рыбой и кровью.

Толкаемый жалостью, недовольством на свою слабость, Аниська отшатнулся от окна, бегом кинулся к совету.

25

Занималась заря, пламенная и мглистая. Начинался день, суливший новые грозные события. Аниська решил забежать к Федору Прийме навестить Липу.

Еще вчерашней ночью, сидя у раскрытого окна, под соловьиные высвисты и далекий шум моря они обсуждали свою совместную жизнь. И как всяким людям, вступившим на дальнюю дорогу супружества, будущее казалось им светлым и заманчивым. Было решено уехать в рыбацкое село Кагальник, к родственнику Карнауховых, там купить хату и приняться за хозяйство. Правда, хозяйство это мало отличалось от хозяйства предков, но все же оно казалось единственно возможным и обещавшим счастье. Мятежные события сломали все замыслы. Об устройстве жизни теперь нечего было и думать.

Всю ночь Липа не могла сомкнуть глаз. Ей мерещились окровавленные лица казаков, в ушах звучали выстрелы, дикие крики.

Иногда чудилось, что у окна кто-то ходит крадучись, и сердце ее сжималось от страха. Она не переставала ожидать прихода бывшего мужа. Ей казалось, что он уже приехал из Рогожкино и бродит по хутору, ищет ее, чтобы, избив, отвезти обратно в свою семью. От этой мысли она обливалась холодным потом. Каждую минуту испуганно вскакивала с постели и подбегала к окну. Короткое успокоение и ощущение счастья, охватившее ее в ночь бегства из Рогожкино, покинули ее.

Приход Аниськи на короткое время успокоил Липу, но озабоченно сдвинутые брови и невеселый взгляд его тотчас же наполнили предчувствием новой беды.

Пробормотав что-то несвязное, Аниська, не раздеваясь, лег на кровать и тотчас же заснул. Бледный отблеск зари, проникавший в маленькое окно, тускло окрашивал каморку, висевшие на стенах, дешевые, изображавшие войну олеографии, венки из полевых бессмертников.

Лицо Аниськи, серое, с темными впадинами на обросших колючей щетиной щеках, выражало смертельную усталости. По-ребячьи припухлые губы были плотно стиснуты; черноватая сухая корка запеклась на них, как после горячечного жара. Рубаха его была разорвана, на обнаженной мускулистой груди виднелись кровавые рубцы.

Липа с тоскливой жалостью смотрела на Аниську, перебирая его влажный от пота чуб, гладя колючие щеки.

Материнская нежность владела ее сердцем. Она вспоминала ранние дни девичества, первые гульбища в летние быстролетные ночи, неуклюжую робость и первые грубоватые Аниськины ласки. Помнится — ночи пахли полынью и мятой… Время бежало незаметно, и всегда внезапно разгоравшийся рассвет заставал Липу на пути к дому, где медленно умирал чахоточный отец. Близкая смерть отца казалась тогда нестрашной. Ощущение радости первой любви пересиливало ее, и Липа с нетерпением ждала следующей ночи…