Суровая путина - [51]

— Каждый вечер заходи, вот и будем сидеть. На проулок мне нельзя отлучаться, отца бросать, а сюда приходи, — просто ответила Липа.

— Дядя Сема дышит еще?

— Недолго осталось ому.

Липа вздохнула, но лицо ее осталось спокойным. Это понравилось Аниське. Он неловко обхватил девушку за шею, потянул к себе, но Липа вдруг вывернулась, сурово предупредила:

— Ну-ну, не балуй… Прощай.

Но с порога ласково, обещающе кинула:

— Приходи завтра.

— Приду, — радостно улыбаясь, пообещал Аниська.

Домой он шел с той же спокойно-горделивой улыбкой, важно обходя озорующих на улице ребят, считая теперь недостойной для себя дружбу с ними: ведь он, заводчик ватаги, уже серьезно, как выражались на хуторе, «проводил с барышней время».

Всю дорогу он думал о разговоре с Липой, о ее спокойной и теплой улыбке. Приятной легкостью наливалось тело, что-то сильное, уверенное пробуждалось в груди.

В хату Аниська вошел, бодро стуча сапогами, стараясь шумом шагов прогнать унылую тишину.

И все же не забывал он о виновниках отцовской смерти — Емельке и вахмистре. Ненависть против всех, кто вынуждал рыбаков на смертный риск, на вечный страх перед атаманом, перед Шаровым, росла в нем.

Встречая день, Аниська ждал ареста, конфискации снастей за незаконный лов. Но, видимо, атаман, зная на кого работала ватага Аниськи, не беспокоил его. День уходил тревожно и тихо, смыкалась над гирлами ночь, и сноса властно влекли Аниську заповедные воды.

Теперь уже не только нужда гнала его на риск, а жажда геройства, желание заработать побольше денег, щегольнуть перед другими ватагами, даже перед самим прасолом бесшабашной гульбой. И случалось так: дома не было и хлебной корки, а Аниська щедро поил ватажников водкой, заслуживая этим всеобщую приязнь и одобрение. А бывало, — усталость и равнодушие одолевали Анисима, скрывался он в других хуторах, неделями не показывая ватаге глаз. Тогда, ему думалось: не так он живет, не той дорогой идет в неясное будущее. Жизнь казалась ему противной и бессмысленной. Да она и в самом деле не отличалась разнообразием, текла, как мутный поток, изредка перемежаясь драками казаков с иногородними, свадьбами, чьей-либо смертью.

В ноябре умер Семен Аристархов. Вскоре после смерти отца Липа ушла жить к дяде, в хутор Рогожкино. Сырым осенним вечером простился с ней Анисим, обещал навещать ее. Опустела хата Аристарховых. Печаля Аниськин взор, зияли выбитые стекла окон, под раздерганной застрехой табунились шумные воробьиные выводки. Будто и не было в хуторе казака Семена Аристархова.

Теперь, возвращаясь на дубе с ловли, Аниська часто заезжал в ставший для него родным хутор Рогожкино.

Федора, зная о сердечной привязанности сына, надеялась увидеть в хате своей невестку и помощницу, но дядя Липы, набожный казак, косо встречал Аниську.

Декабрь начался ясными бесснежными днями. На пожелтевшей ниве вызревших камышей по утрам сверкала изморозь. Солнце гуляло над гирлами низкое, ветреющее. Гирла, еще не замерзшие, студено темнели. Только у берегов молочно белела хрупкая звенящая кромка льда.

Предвещая стужу, гудело по ночам море, а утром синело ослепительно, словно радуясь недолговечному декабрьскому солнцу.

В одно погожее студеное утро прискакал к Аниське Яков Иванович Малахов. Поставив под навесом сарая свою калмыцкую коротконогую лошаденку, вошел в хату, как всегда, опрятно одетый, чистый, спокойный.

Аниська, всегда чувствовавший перед ним мальчишескую робость, засуетился.

— Яков Иванович, присаживайтесь. Маманя, ты бы нам чайку. Обогреться с дороги Якову Ивановичу.

— Егорыч, и охота тебе! Не утруждайся. Я только на час.

Малахов озабоченно сдвинул брови, захватив в горсть клок обындевелой бороды, долго мял ее, задумчиво глядя в угол.

— Рыбалок недвиговских побили, слыхал? — вдруг сообщил он, поднимая на Аниську неузнаваемо потемневшие глаза.

Аниську овеяло холодком.

— Вахмистр? — спросил он, насторожившись.

— Сам Тимофей Андрианыч Шаров!

Малахов продолжал снимать сосульки с куцой гнедоватой бороды, щурился на блеклый, тающий на глиняном полу солнечный луч.

— Так-то, Анисим Егорыч, бьют рыбалок понемногу, — вздохнул Малахов, — а мы помалкиваем. На печке греемся, будто это нас не касается.

Аниська, хмурясь, молчал. Малахов, нетерпеливо косясь на Федору, прошептал ему на ухо:

— Ушли мать куда-нибудь. Скажу чего-сь…

Когда Федора вышла, Малахов сказал:

— Говори прямо, Анисим Егорыч, хочешь в мою компанию вступить?

— В какую, Яков Иванович? Я и так с тобой в одной компании.

— То — одна, а моя — другая.

Малахов недобро прищурился.

— Я знаю, о чем вы с Панфилом Шкоркой договаривались… Кто хочет Шарова, а либо вахмистра к ракам пустить, а?

Аниська побледнел.

— Не шути, Яков Иванович. Никогда у нас такого сговору не было. Приснилось тебе, должно быть.

— Ну, ну, не отнекивайся. А винтовка, что у пихрецов украл, тоже приснилась, а?

Малахов тихонько захохотал.

— Ну и Анися! Ох-хо-хо! Додумался же, а? Самого Шарова! Ну-ну.

— Яков Иванович, замолчи, — сердито взмолился Аниська. — В тюрьму хочешь меня загнать, так не мне говори, а другому. Кто тебе сказал?

— Друзьяк твой и сказал. Кто же больше?

Аниська оторопело моргнул, но тут же твердо взмахнул рукой.