Суровая путина - [49]

Его вывел за порог Илья, заслоняя собой дверь, сурово увещал:

— Иди же ты, Голуб, отсюдова. Тошно мертвецу слушать твои матюки. Не подходь.

— Пусти, Спиридон, — хрипел Сазон Павлович, — пусти сказать Карнауху последнее слово. А? Пусти! Одно слово скажу, побей бог!

Какое слово хотел сказать Голубов? По отчаянию, чернившему лицо старого крутька, по налитым пьяными слезами глазам можно было и впрямь подумать — хотел сказать Сазон Павлович что-то необычайно важное. Но его больше не впустили, о нем забыли, потому что пришла Федора, и тяжелая похоронная тишина хаты нарушилась…

Хата чулецкого рыбалки стояла над невысоким обрывом, у самого моря. Напористая низовка гнала бурун к самому двору, обдавая брызгами камышовую изгородь.

Временами в окно стучал крупный дождь. В хате, не иссякая, стоял густой мятный запах моря, запах смолы и ближних промыслов.

Измученный, полусонный Анисим сидел у изголовья отца, смотрел на склоненную над столом голову матери, как сквозь вату слышал ее причитания. Слипались налитые тяжестью веки.

Мучительно хотелось плакать, но глаза были сухи. Сердце Аниськи словно окаменело.

Входили знакомые рыбаки, успокаивали Федору, кто-то тряс Аниську за плечо, до боли сжимал руку.

Бряцая ножнами шашки, шагал по хате полицейский, что-то приказывал. Егора нужно было везти домой, но не разрешал помощник пристава. В хате толпились незнакомые люди, шелестела бумага, скрипело перо. Вялый после попойки у прасола помощник пристава составил протокол, торопливо допросил Аниську, Илью, Панфила и уехал. И опять стало тихо, и ропот моря отчетливо зазвучал за окном. Опять слипались глаза, немело тело. И уже не мог понять Аниська, чего ждал он в чужой хате, почему так долго лежал на столе отец.

Так прошло полдня.

К обеду распахнулся тяжелый полог облаков, обнажив яркую, омытую дождем синеву. Солнечный луч скользнул в окно. Аниська ощутил на щеке ласковое его тепло, очнулся, осмотрелся. Матери в хате не было, на ее месте сидел Панфил, отложив костыль, деловито вертел цыгарку. Он улыбнулся Аниське ободряюще.

— Емелька Шарапов только что причалил с дубом, — сказал он, — спорит сейчас с Ильей. Юлит Емелька, как паскудный хорь, а не сдается. Будто и не его рук дело — вахмистрова засада.

— Где он? — вскакивая, спросил Аниська и стремглав выбежал из хаты. Следом за ним заковылял на костыле Панфил.

Вся карнауховская ватага была на берегу; она загудела навстречу Аниське приветливо и грозно. И тут словно спала с глаз его пелена тоски и усталости. Он вошел в раздавшийся круг уверенно и смело.

Емелька стоял в кругу, пренебрежительно озираясь. За его плечами настороженно толпилась вся его ватага. Аниська узнал почти всех работавших у Емельки хуторских казаков.

Увязая в песке, он подошел к Емельке, в упор глянул в ненавистное лицо. Емелька насмешливо и равнодушно щурился, держа на губе размокший окурок цыгарки.

Аниська размахнулся, но кулак его впустую рассек воздух, — увернулся Шарапов. Потеряв равновесие, Аниська качнулся туловищем вперед, наскочил на Емельку грудью. Тот пошатнулся, уронил шапчонку, быстро выпрямившись, стал в боевую позу.

— Драться хочешь, сопляк? — прохрипел Шарапов. На мгновенье его обступили самые верные ватажные друзья.

— Не мешай! Отслонись! Нехай вдарются, — послышались голоса. — Дай кругу!

Шараповцы неохотно отступили. Емелька снова очутился в пустом пространстве, один на один с Аниськой.

— Егорыч, не подгадь, — подбодрил Игнат Кобец.

— Держись крепше, сосед, не дай батька в обиду, — посоветовал Илья.

Остальные люди нервно поеживались, сжимали кулаки, горя нетерпением пойти друг на друга стеной.

Аниська упрямо целился помутнелыми глазами в голову Шарапа. Вдруг он по-кошачьи выгнулся, и не успел Емелька поднять для защиты руку — стремительным ударом в висок оглушил его. Только природная крепость в ногах удержала крутийского атамана от позорного падения. — Так его! — в один голос охнула карнауховская ватага.

Ярость и стыд за свою оплошность распалили Емельку. Он быстро завертел кулаками, попер на Аниську, как драчливый петух. Сгибаясь вдвое, Аниська клонил голову, будто шел против бури, заслоняясь руками. Опытен в кулачках, вынослив и хитер был Емелька. В другое время не сдобровать бы Аниське от рассчитанных, верных ударов, но на этот раз чуял Емелька свою вину и враждебные взгляды ватажников. Неожиданная стойкость парня, его ловкость и сила сразу обескуражили его, вынуждая на излишнюю торопливость ударов.

— Что? Нарвался, Шарап? Это тебе не в айданчики с пихрой гулять, — подзадоривал Панфил.

— Береги башку, а то пойдет она в обмен на карнауховскую, — мрачно язвил Игнат Кобец.

— Не мешайся, хлопцы! Не наседай! — наводил порядок Пантелей Кобец.

Обе ватаги напряженно следили за поединком, ожидая момента, когда нужно будет вмешаться в дело.

Емелька уже давно понял: люди знали о его предательском поступке. Противный холодок щекотал его спину. Хорошо было бы объясниться с Аниськой с глазу на глаз, — там бы он одолел его не кулаком, а хитростью, замел бы преступные следы, а здесь нужно притворяться незнающим и схватку Аниськой принимать как обычный для двух враждующих ватаг поединок. Так повелось с давних пор — сводить в драке крутийских атаманов, а потом хвастать их силой, ловкостью.