Суровая путина - [21]

— Тю на тебя. Ополоумела, что ли? — сердито остановил ее Панфил. — Не на смерть же пристукнули.

Он уже хотел по привычке смешливо подмигнуть, но, сраженный болью, скривил губы.

Пятилетний — курносый, похожий на Панфила, мальчуган и девочка постарше хныкали, цепляясь за материнскую юбку, терли грязными кулачками заплаканные глаза. Тут же, виновато потупляя взоры, беспомощно опустив руки, стояли Егор и Илья. Кто-то предложил нести раненого домой, но Илья угрюмо осадил бестолково напиравших баб:

— Не велено. И не тормошитесь зря!

Прикрывая ладонью разбитые губы и опухшие глаза, Аниська стоил в стороне — в изорванной рубахе, босой, неузнаваемый.

Чья-то рука тронула его за локоть. Оглянулся — мать. За ней под тенью надвинутого на лоб платка застыло в тревожном недоумении лицо Липы.

— Тебя били, сынок? — спросила Федора.

— Всех били, — ответил Аниська и отвернулся. Горячие спазмы все еще давили его горло.

Толпа росла. Грозя красными по-мужски увесистыми кулаками, неистовствовали жены рыбаков.

— Бабочки, милые, да чего же это делается? Постреляют мужиков наших, а мы только слезами отдуваться будем. Пошли к заседателю! Вытащим его, толстопузого, пускай посмотрит, чего Шаров делает! — кричала сухая, высокая, как мачтовая рея, Спиридонова баба.

— За казаков хоть атаман заступается, а за хохлов и заступиться некому! Подавитесь вы рыбой своей, анчутки проклятые! — вторила ей юркая, тонкая, как оса, бабенка.

И только Федора Карнаухова, по-солдатски выпрямив мужественный стан, немо стиснув тронутый морщинами красивый рот, молчала. Она будто сомневалась в том, что произошло, все еще недоуменно, вопросительно смотрела на незнакомый каюк. Егор избегал ее взгляда, Аниська даже, как будто, не заметил ее присутствия — и это путало Федору так же, как пугали ее чужой каюк, отсутствие снасти и простреленная нога Панфила.

Легкая атаманская линейка подкатила к берегу.

С нее спрыгнули полицейский Чернов и седоусый с багровым, как у мясника, затылком фельдшер-самоучка из служилых казаков.

— Отслони-ись! — закричал Чернов, оттесняя женщин. И вдруг запутался в длинной шинели, чуть не упал.

В толпе засмеялись.

— Чернов, с какого гвардейца шинелю снял? Хотя бы подрезал наполовину.

— Ничего, ему собаки и так оторвут.

— Ханжей[15], объелся чижей! Ханжей! — запрыгали вокруг Чернова босоногие мальчишки.

— Разойдись! — свирепо завопил Чернов и, выхватив из крякнувших ножен шашку, замахал ею над головами женщин. — Зарублю!

— Тю на тебя, вражина! И вправду полоснет сдури! — крикнула Спиридониха.

Осовелый взгляд Чернова с тупой, бессмысленной злостью уставился в Аниську.

— А-а… И ты тут? Гуляешь? Подожди, потащим тебя опять к атаману. Он тебе припомнит, как решетки ломать.

— Заарестуй. Ну? — щуря странно посветлевшие глаза, выступил Аниська.

— Анися… Не надо, — умоляюще зашептала позади Федора и потянула его за руку.

Чернов отступил.

— Ничего, заарестуем. Придет время. Приде-ет!

Опомнившись, видя все как в тумане, Аниська облегченно вздохнул, опустил налитые тяжестью руки.

«Вот и Шаров так смотрел», — неясно подумал он про Чернова и поискал глазами Ваську.

Тот с отцом и Ильей помогал фельдшеру, держал ведро с водой, зачерпнутой из речки. Притихшая Ефросинья горбилась у изголовья мужа. Фельдшер отодрал присохшую к ноге штанину, засыпал рану йодоформом, велел везти Панфила на станцию, а оттуда поездом — в город, в больницу.

Рыбаки усадили товарища на линейку, угрюмой кучкой сгрудились у каюка.

Низко склонив голову, подошла к мужу Федора.

— Чей каюк? — тихо опросила она.

— Чужой… Пихрячий… — пряча взгляд, ответил Егор.

— А бредень где?

Егор только рукой махнул.

— Иди. Чего спрашивать.

Федора отвернулась, прикрывая ветхой шалькой налитые слезами глаза, пошла прочь.

14

Потеряв в Дрыгино снасть, сгорбился, осунулся Егор Карнаухов. Спина его заживала медленно и гноилась. Федора делала ему примочки из подорожника, но и это помогало, мало. Васька и Аниська оправились после порки быстрее. На молодом не только раны скорее заживают, но и беда пережитая быстрее в памяти молодой сглаживается. Прошла неделя, и молодые рыбаки ходили на шумные уличные игрища, хотя и не с той веселостью, с какой ходили прежде.

В глубине души не все сгладилось у Аниськи. Вместе с болью не ушли обида и злость против Шарова, против вахмистра, против атамана.

Егор испытывал не меньшее душевное смятение, чем сын. Не зная, к чему приложить руки, он целыми днями бродил по двору с опущенной головой. Казалось, он упорно искал что-то и, утомившись в напрасных поисках, останавливался где-либо в углу двора или в нежилой тишине сарая, стоял подолгу неподвижно уставившись в одну точку глазами. Потом шел на леваду и там нехотя рылся в капустных лунках и грядках. Рядом, натруженно вздыхая, орудовала увесистой мотыгой Федора. Изредка она выпрямляла могучий широкобедрый стан, укоряюще глядела на мужа. Егор встречал этот взгляд с горькой усмешкой, отбросив мотыгу и презрительно сплюнув, направлялся к реке, оттуда — к рыбным заводам.

Там бурлила попрежнему кипучая жизнь. У берегов покачивались, смолисто чернея выпуклыми боками, тяжелые банды, баркасы, каюки. От причала к сараям сновали босоногие грузчики. В весовой гудел бодрый говор. Жарко парило солнце, одуряюще терпок был насыщенный рыбной тленью, будто просоленный, воздух…