Суровая путина - [121]

Но вот на трибуну вышел плечистый человек в кожаной куртке; светлосиние, заметно потертые седлом шаровары вольным напуском ниспадали на голенища запыленных сапог. Скуластое, широкое лицо в окладистой коричнево-рыжей, с выцветшими на солнце прядями бороде было мужественным; чуб непокорно торчал над виском, узкие глаза смотрели из-под насупленных бровей то строго, то по-детски добродушно.

— Подтелков… Подтелков… — зашушукались в делегатских рядах.

Чекусов толкал Анисима в бок, восхищенно сверкая глазами, хрипел:

— Богатырь человек… Гляди-ка… Хо-хо!

— А це ж кто сыдыть… бачишь? — перегнулся к Анисиму с заднего ряда Федор Прийма. — Ей-бо, сдается на моего батьку, як вин молодым був… И уси таки, и очи орлячьи… Ты подывись… — толкал Прийма Анисима в спину.

— Про кого ты буровишь, дядя Федор? — недовольно оборачивался к мержановцу Анисим.

— Да вон, про того, шо пид знаменем… Хлопцы, ей-бо, на моего батьку скидается.

— Чудной ты. Это и есть товарищ Орджоникидзе. Он из Москвы от самого товарища Ленина приехал, — пояснил кто-то.

Анисим не сводил глаз с накрытого кумачом стола. Его внимание привлек теперь человек с высоким открытым лбом и черными, чуть обвисшими усами. Он сидел за столом, весело посматривая на Подтелкова.

Имя Ленина, избранного почетным членом президиума, вызвало длительную овацию.

Съезд снова встал, опять играл оркестр.

Потом наступила тишина, и Подтелков, широкой ладонью поглаживая бороду, начал речь.

Все, о чем говорил он, было знакомо Анисиму. Но Подтелков говорил об объединении казаков с иногородними как-то особенно проникновенно и просто. Его обращения: «Отцы и товарищи!», его неловкие, неправильно выговариваемые слова, то добродушный, то по-солдатски строгий взгляд маленьких глаз, его широкая мужичья борода, которую он как-то особенно важно и бережно поглаживал, — все это придавало знакомым словам особенную вескость и убедительность.

«Добрый казак и говорит правду. Такой человек брехать не станет», — думал Анисим. Ему становилось все приятнее слушать то, о чем привык он думать каждый день.

При последних словах Подтелкова он привстал, подняв кулак, выкрикнул.

— Правильна! Беднейшие казаки уже с нами идут!

По всем углам зала загремели такие же возгласы, рассыпались дружные хлопки.

— Казаки с нами! Да здравствуют трудовые казаки!

— Ура казакам-большевикам!

Под нарастающий шум Подтелков неторопливым развалистым шагом сошел с трибуны. На трибуну взошел Серго Орджоникидзе. Одет он был просто — в черный: пиджак, косоворотку и брюки, заправленные в сапоги. Сверкающие глаза его точно кого-то выискивали в рядах делегатов. При его появлении шум перешел в овацию.

Особенно восторженно приветствовали появление Серго все, кто знал его по подпольной работе.

— Я думаю, что не будет преувеличением, сказать, — с приятным акцентом медленно и внятно начал Серго, когда шум утих, — что, сегодняшний день есть день торжества советской власти! Здесь собралось трудовое казачество. — Серго широко повел рукой, как бы пытаясь обнять весь зал. — Совет народных комиссаров верил, что трудовое казачество не пойдет против власти Советов, и в этом Совет народных комиссаров и вся трудовая Россия не обманулись. Подтверждение этого — настоящий съезд, на котором почетным членом избран товарищ Ленин (Анисим еще больше вытянулся, затаил дыхание). Еще 25 октября Керенский, когда он пошел против трудового народа, обратился за помощью к казакам, казаки отказались от борьбы с рабочими. Мы им сказали: идите домой и расскажите, как вас хотели надуть господа царские генералы и помещики. Мы знали — казачество станет на путь трудового народа. Съездом в станице Каменской трудовое казачество показало, что на Дону нет власти буржуазии. Этот съезд положил конец банде, глава которой, Каледин, принужден был покончить самоубийством… По всей России советская власть побеждает! Знамя Советов поднимается все выше и выше! — Серго подался вперед всем туловищем, поднял руку.

Теперь Анисим видел только орлиный профиль его смелого лица и все более стремительные взмахи руки.

Голос Серго звучал все громче. Анисим видел, как по всей России, которая как бы раскрылась перед его воображением, вспыхивали яркие огни. К этим огням подбирались черные тени, пытаясь затушить их. Тени врагов двигались с запада, юга и востока, закрывая небо. А огни горели все ярче, отметая тьму, разрывая ее, как молнии разрывают громаду туч.

И среди необъятной широты мерцал маленький огонек — это был родной, заброшенный в приазовские степи рыбацкий хутор. Он также посылал свой уверенный свет навстречу тьме; в нем также бились горячие сердца людей, жаждущих справедливой, счастливой жизни.

Серго кончил и быстро пошел к столу президиума. Вал рукоплесканий и криков покатился ему вслед.

Анисим исступленно хлопал в ладоши. Глаза его влажно сверкали.

— Да здравствуют Советы! Долой контрреволюцию! — кричал он во все горло, не обращая внимания на толчки в спину Федора Приймы и его гудящий смешок.

— Ты дывысь — расходывся Егорыч! Тю, скаженный… — гудел мержановец.

Съезд приступил к обсуждению вопроса о Брестском мире.

После утомительно-длинной речи вождя эсеров Камкова Анисим с тяжелым чувством негодования вышел в коридор. Многое из речи Камкова приводило его в ярость. Ясно было, она уводила его куда-то далеко в сторону на вязкую дорогу. Там, в хуторе, он знал, кто его враги. Там нужно было хватать за горло прасолов, атаманов и всех их приспешников, он боролся с ними, а по словам эсера выходило, что не они были врагами новой жизни. Большевики дали народу землю, воды, возможность зарабатывать хлеб, — он сам читал хуторянам декрет о земле, о мире, а по словам эсера выходило, что все это неосуществимо. Анисим ходил по кулуарам, всматриваясь в лица делегатов, искал вновь приобретенных друзей, чтобы поделиться своим возмущением против предателей, вроде Камкова.