Суриков - [55]
Революция 1905 года и последующая за ней реакция вызывают самые всесторонние отклики. Мирный конгресс 1905 года получает отражение в шарже «Совещание о мире»; знаменитые проповеди черносотенного епископа Никона, призывавшего к еврейским погромам и уничтожению революционно настроенной интеллигенции, — опять злой и негодующий шарж; процесс растратчика и мошенника Лидваля порождает шарж «Лидвалиаду» и т. д.
Кроме рисунков, отображающих политические события, Суриков во множестве зарисовывает чисто бытовые сценки из жизни всех слоев общества: военных, бюрократов, чиновничества, курортной публики и т. п.
Вот торжествующий чиновник 1906 года и под ним надпись: «Закончил проект, которым будет осчастливлен народ». Вот фигуры попадьи и крестьянки с целым бытовым диалогом: «Баба: Христос воскресе, матушка! Попадья: А яйцо принесла? — Баба: Нету у меня, матушка. — Попадья. Стану я даром губы-то трепать». А в самом низу акварели другая многозначительная надпись: «Истинное происшествие».
И таких образцов найдется не один десяток.
Острые и беспощадные его наблюдения выражены в рисунках отдельных лиц и сцен: «Лицеист», «Маститый писатель», «Честный буржуа», «Ученики консерватории», «Директрисса», «Мерзавец», «Книгоед», «Благочинный», «Антрепренер», «Немка, разъевшаяся на русских хлебах», «Таперша в концерте Бочарова», «Тип для оперетки, «Генерал в вагоне конки» и т. п.
Точный «натуровед» Суриков часто сопровождает рисунки подписями и датами. «С натуры в Сандуновских банях», «видел в Государственном банке в 1906 году», «видел в трамвае 28 декабря 1912 года», «видел собственными глазами».
Все эти «мелочи», даже самые подписи для художника так же важны, как важна композиция «Покорения Сибири», рождение которой он отметит: «на Волге, за Камой».
Скажут, и говорили, Суриков сознательно не написал ни одного портрета какой-нибудь «знаменитости» за все сорок лет художественной работы, предпочитая изображать непритязательную безыменную «натуру». Суриков, однако, был весьма решителен в личном обращении со знаменитостями и гениями, когда это было нужно.
И. Э. Грабарь передавал М. Волошину: «Он вам никогда не рассказывал, как Толстого из дома выгнал? А очень характерно для него. Жена его помирала в то время. А Толстой повадился к ним каждый день ходить, с ней о душе разговоры вел, о смерти. Так напугает ее, что она после целый день плачет и просит: «Не пускай ты этого старика пугать меня». Так Василий Иванович в следующий раз, как пришел Толстой, сверху лестницы на него: «Пошел вон, злой старик! Чтобы тут больше духу твоего не было!» Это Льва Толстого-то… Так из дому и выгнал!»
Однако эта размолвка не поссорила их надолго: Толстой попрежнему встречался с Суриковым, критикуя «Суворова» или одобряя «Ермака».
А разве не причудлив и не характерен факт, о котором рассказывает Виктор Никольский: «Я познакомился с Суриковым шестнадцатилетним юношей в 1892 году и бывал в его квартире-мастерской в доме Збук на Долгоруковской улице, где и создавалось в те годы «Покорение Сибири». В 1892 году Суриков кончал свою, начатую еще в 1888 году картину «Исцеление слепорожденного» и просил меня позировать ему для одной из фоновых фигур этой картины. Я, конечно, согласился. Суриков поставил меня в угол комнаты у стены в позе человека, с любопытством заглядывающего через чужие спины на сцену исцеления.
В ту пору я страдал внезапными обмороками, и такой именно обморок случился во время позирования. Очнулся я лежащим на полу и первое, что увидел, было склонившееся встревоженное лицо художника, подносившего мне стакан с водою. Когда я оправился и встал на ноги, Суриков тогда же показал мне на клочке бумаги беглый набросок падающего человека, как эскиз для одной из фигур создававшегося в соседней комнате «Покорения Сибири», как он сам сказал».
Надо очень любить свое искусство, обладать немалой своеобразностью, чтобы забыть о первой необходимой помощи упавшему без чувств юноше и не забыть «главного», т. е. успеть зарисовать «падение фигуры».
С такой непосредственностью поступков немыслимо сохранить во всем правильность и не ошибаться. Суриков ошибался и бывал пристрастен, привередлив и не в меру требователен.
Таким пристрастным и не всегда справедливым выступает он в своих отношениях к жене Л. Н. Толстого, Софье Андреевне.
«Софья Андреевна, — рассказывает Василий Иванович, — заставляла Льва в обруч скакать — бумагу прорывать. Не любил я у них бывать — из-за нее. Прихожу я раз: Лев Николаевич сидит, у него на руках шерсть, а она мотает. И довольна: вот что у меня, мол, Лев Толстой делает. Противно мне стало, больше не стал к ним ходить».
Несловоохотливый Суриков, однако, иногда не выдерживал, особенно в случаях, связанных с искусством, правда, если это не касалось лично его работы, а задевало творчество других художников, кого он ценил. Все нападки на свое творчество Суриков обходил никогда не нарушенным молчанием.
«Однажды мы были вместе с Василием Ивановичем в галлерее Сергея Ивановича Щукина и смотрели Пикассо, — рассказывал Волошин. — Одновременно с нами была другая компания. Одна из дам возмущалась Пикассо. Василий Иванович выступил на его защиту. «Вовсе это не так страшно. Настоящий художник именно так должен всякую композицию начинать: прямыми углами и общими массами. А Пикассо только на этом остановиться хочет, чтобы сильнее сила выражения была.
