Супружеские пары - [42]

— Лучше забудь мои слова. Пытаться превратить дружбу в секс — типичная женская ошибка. Ты мне нужен исключительно как друг.

— Почему? У тебя есть подруга — Джанет. А меня лучше воспринимай сексуально. Как заманчиво звучит! Рынок до того просел, что секс теперь наилучшая сфера капиталовложений.

Они сидели после теннисной партии на летнем солнышке, прислонившись к бамперу «меркурия» Эпплби перед кирпичным домом Галлахеров, больше похожим на крепость. Мэтт выклянчил разрешение пользоваться соседским кортом. Гарольд выпивал в доме, Джанет не приехала — осталась нянчить малышку Кэтрин, названную в честь тетушки, которую Фрэнк запомнил почему-то как гору пыльного бархата, увешанную кроваво-красными гранатами.

Марсия долго смеялась, а потом сказала:

— Какой серьезный финансист!

— Представь себе. Джанет уже девять месяцев меня грызет. Давай хотя бы пообедаем на пару в Бостоне. Мне необходима передышка. Что скажешь насчет вторника?

— По вторникам мы возим на станцию соседей.

— Жаль. По средам я обедаю с Гарольдом в Гарвардском клубе. Он при этом только и делает, что нюхает еду Может, отменить клуб?

— Ни в коем случае! Гарольд терпеть не может, когда нарушается традиция. Попробую пригласить в четверг к Генриетте няньку. Только никаких недомолвок, Фрэнк: мы встретимся, чтобы просто поговорить.

— Конечно. Я расскажу тебе о людях, чьи головы свисают вниз.

— «Отелло»?

— Он самый.

— Слушай, Фрэнк, я на тебе зациклилась! Знаю, это звучит абсурдно, но я прошу тебя о помощи. Как друга.

— До секса или после?

— Посерьезнее, пожалуйста. Лично я серьезна, как никогда. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Знаю, ты меня не любишь, я тебя, кажется, тоже не люблю, но мне необходимо выговориться Мне это так нужно, что.

И тут она уронила голову и расплакалась — всамделишными слезами.

— Мне страшно!

— Марсия, дорогая, не надо!

Они пообедали вдвоем. Потом это часто повторялось, встречи на углах новых стеклянных зданий или в дверях цветочных лавок; румяный улыбчивый джентльмен, в котором угадывался бывший школьный отличник, и маленькая деловитая брюнетка, чуть запыхавшаяся, спешили рука об руку по набережной, пропахшей морем, потом сквозь толкучку Вашингтон-стрит, чтобы отыскать ресторанчик поукромнее, а там столик в углу и покровительственного бармена, и чтоб никаких деловых знакомых и друзей по колледжу. Они болтали, не боясь соприкасаться носками обуви, даже стремясь к этому, мимолетно касались друг друга в знак предостережения или сочувствия, говорили о себе, о своем детстве за подстриженными живыми изгородями, о Шекспире, психиатрии — бывшем занятии папаши Марсии, о Гарольде и Джанет — двух обманутых и потому достойных удвоенно-нежного отношения. Неведение Гарольда и Джанет из вынужденного превращалось в священное. Им прощалась холодность, требовательность, недомыслие — о покойниках либо хорошо, либо никак.

В северном районе Бостона стоял коттедж, собственность одной из теток Фрэнка, удаленный от привычных трасс и от реальной жизни и потому двойне безопасный. Тетка прятала ключ от двери в траве, на каменной полочке позади одной из колонн при въезде. Фрэнк с детства привык не глядя тянуться за ключом. Раньше это казалось ему захватывающим приключением, погружением в таинственный мир гниения, теперь же ключ выглядел до смешного доступным. Оставалось гадать, сколько еще людей, без малейших родственных связей с их семьей, пользовались тем же самым голым матрасом, доставали из шкафа те же самые грубые армейские одеяла, потом осторожно стряхивали сигаретный пепел в целлофан, снятый с пачки, В кухне стояла мышеловка с убитой мышью. Перед смертью мышь умудрилась перевернуться кверху грязно-белым брюшком и превратилась в подобие использованного ватного тампона во врачебном кабинете. Фрэнк и Марсия воровали из буфета херес, но мышь это не беспокоило. Они были здесь бесплотными тенями. Коттедж с видом на узкий полуостров Нагант, приютившийся среди сосен и дубов, использовался владельцами только по выходным. Но и по будням запах соли и гнилых водорослей был здесь сильнее, чем на пляже в Тарбоксе, где в это время загорали Джанет и дети. Марсия казалась Фрэнку волнующе миниатюрной, более спортивной и податливой, чем Джанет, но при этом твердой и непоколебимой. Входя в нее, он всякий раз вспоминая маленьких куртизанок французского двора, японских проституток, которых как-то раз спьяну живописал Гарольд, гибких и гладких мальчиков, фигурировавших у Шекспира под именами Розалинда, Кейт, Офелия. В Марсии была нервная испорченность, которую он вкушал впервые в жизни. Ее тонкие плечи блестели в его рыжих объятиях, безмятежное лицо отражало его лицо, как оконное стекло.

— Люблю твои руки, — произносила она.

— Ты это уже говорила.

— Люблю твои объятия. Такие огромные ручищи!

— Все относительно, — сказал он и тут же пожалел, что тащит к ним в постель Гарольда.

Зная, что остаться по-настоящему вдвоем — недосягаемая мечта, она спросила:

— Со мной не так, как с Джанет?

— Не так.

— У меня такая маленькая грудь.

— У тебя красивая грудь, как у греческой статуи, У Венеры всегда маленькие груди. А у Джанет. У Джанет сейчас много молока. Представляешь?