Супружеские пары - [29]

— Это он?

— Да, детка. Его больше нет.

— Я знаю.

Происшедшее было нетрудно восстановить. Рут, считавшая, что ее любимцу требуется больше пространства, заподозрила, что взрослые поступают жестоко, заставляя его беспрерывно крутить колесо: она не допускала, что животное покорно принимает неволю, а Пайт никак не выполнял свое обещание сделать бедняжке клетку побольше. Тогда вокруг клетки был устроен вольер из оконных сеток в рамах, до того дожидавшихся на чердаке лета. Рут связала рамы бечевкой. Хомяк уже несколько раз выбирался из этого вольера и исследовал комнату. Накануне он спустился вниз и открыл в темноте, пропитанной лунным светом, немыслимые раньше континенты, леса из кресельных ножек, ковры, подобные размером, и запахом океанам. Но ближе к утру невинная великанша в ночной сорочке впустила в его новый мир львицу с катарактой на глазу. Хомяк не успел испугаться и ничего не чувствовал, пока в него не вонзились клыки, обдав его напоследок экзотическими запахами кошки, коровы, росы.

Анджела спустилась вниз в голубом халате. Пайт не сумел ей объяснить, почему неприятность выросла для него в трагедию, почему он переживает даже больше, чем хомяк в последнее мгновение своей глупой жизни. Кухонный линолеум травяного цвета был сейчас для него слишком скользок, день, наклевывающийся за окнами, заранее казался тухлым, бессмысленным, промозглым — очередным обманом, каких у Новой Англии припасено весной немало. Анджела посмотрела на мужа, на дочь, на труп хомяка, и занялась Нэнси. Она отнесла ее на руках из сумрачной гостиной в освещенную кухню. Пайт обреченно завернул в газету рыжий трупик, успевший окоченеть. Нэнси потребовала, чтобы ей предъявили тело.

Пайт взглядом заручился разрешением жены и развернул газету. «Кеннеди выступает за ограничение выпуска стали» Нэнси расширила глаза.

— Он не проснется? — спросила она медленно.

— Вот глупая! — крикнула Рут сквозь слезы. — Нет, не проснется. Он мертвый, а мертвые не просыпаются. Никогда-никогда!

— А когда он будет в раю?

Все трое ждали ответа от Пайта.

— Не знаю, — сознался он. — Может, он уже там и снова крутит колесо. Он изобразил знакомый всем скрип. Рут засмеялась. Он к этому и стремился. Тревожное любопытство Нэнси доискивалось чего-то такого, что он похоронил глубоко в своей душе, и он злился на ребенка за настырность. Анджела, обнимающая Нэнси, тоже вынюхивала неположенное, так и норовила его разоблачить, лишить мужества, обнажить его постыдную тайну, детское заблуждение, из которого он всю жизнь черпал мужскую уверенность в себе.

— Ты видела, как это случилось? — обратился он к Нэнси грубовато.

— Не надо, Пайт, — сказала Анджела. — Ей не нужно об этом думать.

Но она думала только об этом, не отрывала взгляд от пустого квадрата на полу, где все произошло.

— Киска и хомячок играли. Хомячок хотел убежать, а киска его не отпустила.

— Ты знала, что хомяк внизу, когда впустила к нему кошку? Но во рту у Нэнси снова оказалась привычная затычка.

— Уверена, она не знала, — сказала Анджела.

— Позволь, я еще разок на него взгляну, — попросила Рут. Показывая ей жесткое тельце, похожее на сжавшееся сердце, Пайт обратил внимание на дерзкий зад хомяка, главное достояние самцов этой породы, и почему-то испытал облегчение. Одновременно он смотрел на трупик глазами Рут и тоже чувствовал пустоту внутри, коросту, образующуюся скоро после трагедии, когда уже ничего не изменить.

Девочка ушла в школу, прошагала, забыв про слезы, в желтом пасхальном пальтишке по хрустящей гальке, к желтому школьному автобусу под облачным, но не сулящим дождя небом.

Пайт обещал ей, что купит нового хомячка и более просторную клетку. Погибшего зверька он похоронил на опушке леса, где скоро засинеют колокольчики, в мягкой торфянистой земле. Один копок лопаты — и могила готова. Второй — и могила глубока. Деревья только начинали покрываться листвой, травка еще только-только выползала из земли, обесцветившиеся за зиму прошлогодние травинки были тонки, как паутина или птичьи косточки. Захлебнувшись бесстрастным воздухом, Пайт испытал весенний страх. Рост всего живого был для него сейчас равносилен бегу взапуски к неминуемой смерти. Робкие зеленые расточки выглядели как жалкое оружие, нацеленное в пустоту. Отцовская любовь к растительности, неблагодарная, все в себя вбирающая земля… Всего за час бывший хомяк стал невесомым и бесформенным. Все, за что его стоило оплакивать — почти человеческие лапки и неутомимый любопытный носик, повергавший в дрожь всю постель Рут, когда она пускала своего любимца на одеяло, — кануло в землю, скользнуло вниз, в ничто. Пайт поспешно его засыпал, испытывая слезное раскаяние. За те пять лет, что они здесь прожили, на опушке успело вырасти маленькое кладбище: тут находили успокоение раненые птицы, которых они тщетно пытались выходить, черепахи из зоомагазинчика, белевшие, высыхавшие и издыхавшие у них на руках, котенок, задавленный дверью, бурундук, вспоротый неведомым хищником, проявившим садизм и не забравшим у несчастного жизнь, а оставившим околевать целый бесконечный июньский день.

Прошлой осенью, когда полетели на юг малиновки, Нэнси нашла одну, с переломленной спинкой, у сарая: сначала бедняжка каталась по асфальту баскетбольной площадки, пытаясь взмыть в воздух, улететь с соплеменницами, потом, подбрасываемая одним биением сердечка, добралась до середины лужайки, где все четверо Хейнема, не зная, что птица обречена, ждали, что она победит недуг. Но она была так же безнадежна, как отец Пайта после аварии, даже если бы у него, при раздавленной груди и переломленном хребте, уцелели легкие. Удрученные жалкой возней птицы, не понимающей, что ей не дано воскреснуть, дети побрели прочь, и наблюдать за ней остался один Пайт. Он чувствовал себя совершенно беспомощным, как перед гостем, отказывающимся уходить. Так он стал свидетелем ее последних судорог, неуклюжего задирания пыльных крылышек и предсмертного прыжка, после которого птица уткнулась клювом в траву. Раздался крик, оставивший в воздухе легкую царапину, а потом наступила тишина. Один Пайт слышал этот крик, один он видел царапину. И только он один, как и в этот раз, присутствовал на похоронах.