Супружеские пары - [20]

Сейчас, встав по ее примеру на колени, он осторожно, как часовщик, собирающий сложнейший механизм, поцеловал ее сначала в блестящую левую ключицу, потом в правую. Удвоение, лишенное двойственности и энтропии, универсальное божественное зеркало.

— Ты заслонил мне солнце, — сказала она.

— Еще рано загорать. Не желаешь ли пройти внутрь? — осведомился он с отменной вежливостью.

С залитой солнцем крыши можно было, отодвинув стеклянную дверь, пройти в комнату для игр, потом в большую спальню с китайскими фонариками, африканскими масками, изогнутыми рогами животных из разных стран. Поздневикторианский дом с мансардной двухскатной крышей, позолоченными свесами, вычурными светильниками, волнистой оцинкованной обшивкой и прочими внешними излишествами изнутри тоже поражал обстановкой веселого блуда. Он был загроможден черными испанскими сундуками, комодами из разносортной древесины, модерновыми предметами обстановки, сувенирами колониальных времен, просиженными креслами; на стенах висели японские гравюры и филиппинские ковры с тростниковыми розочками, диваны были завалены гигантскими подушками, обтянутыми вельветом в крупный рубчик. В этой бордельной атмосфере было очень весело проводить вечеринки.

Но, начав посещать этот дом по утрам, Пайт увидел его другим — жилым, с крошками, оставшимися после убежавших к школьному автобусу детей, с газетой на полу. Постепенно и мебель, и старинные фонари, и глазастые маски признали его за своего, стали его приветствовать. Он нагло возлежал на огромной супружеской кровати Торнов, дожидаясь, пока Джорджина выйдет из душа. Он любил просматривать книги на полке у изголовья Торна: потрепанное парижское издание Генри Миллера, Зигмунд Фрейд, «Популярная психология» Меннингера, серая книжечка про гипноз, учебник «Psychopathia Sexualis», изящный альбом с твердыми страницами из Киото, поэзия Сапфо, полное двухтомное издание «Тысячи и одной ночи», труды Теодора Рика и Вильгельма Рейха, дешевые легкомысленные книжонки карманного формата. Потом дверь ванны открывалась, и в облаке пара появлялась Джорджина с обмотанной полотенцем головой.

Но в это раз она его удивила.

— Давай для разнообразия останемся на воздухе, — предложила она.

Пайту показалось, что он еще не помилован.

— Удобно ли, прямо у Господа на глазах?

— Ты еще не слышал? Господь — женщина. Ее ничем не смутить. — Она взялась за эластичную ткань его трусов и стянула их. Ее взгляд стал самодовольным.

Солнце закрыла маленькая тучка. Пайт задрал голову и испуганно поежился, словно узрел что-то необъяснимое в уверенном скольжении по небу флотилии пузатых облаков. Тучка, затмившая солнце, налилась золотом. Еще немного — и ветер унес ее прочь. Солнце снова осветило апрельскую землю, гнилые прошлогодние листья, березовые почки, сухие иголки лиственницы, скомканную одежду. Среди кружев ее трусиков он увидел бежевое пятно. Между ее грудями струился блестящий соленый пот. Он схватил ее, стал теребить и целовать ей соски, волосы между ног, клитор. Его слюна пузырилась на солнце. Потом он представил себе котенка, учащегося пить молоко из блюдца, и заторопился, стараясь оттянуть семяизвержение и заранее готовясь просить у нее прощения. Он развел ее ляжки и легко овладел ей. Она немного посопротивлялась, потом пропустила его внутрь, расширив глаза. Боясь, что вблизи ее лицо покажется некрасивым, он зажмурился. Почки шептались на ветру, на Индейском холме визжали пилы, ветерок обдувал его работящие ягодицы. Его пугало птичье пение: он готов был заподозрить даже птиц в том, что Торн нанял их за ним шпионить.

— Как хорошо! — простонала Джорджина.

Пайт набрался смелости и приоткрыл один глаз. Она закатила глаза, в уголке рта выступила слюна. Он чувствовал бесполезность происходящего. Он еще продолжал дергаться, но сердце наполнилось скорбью. Он укусил ее за плечо, гладкое, как нагретый солнцем апельсин, и плавно заскользил по параболе, вдоль высоких красных стен ее экстаза, чтобы в конце траектории снова с ней встретиться. Она отвернулась. Молодец! Несмотря на всю его неловкость, она умела сама достигать желаемого. Он с легким сердцем нырял в нее снова и снова.

— О! — простонала она и пресыщено раскинулась в его тени.

— Как тебе? — вежливо осведомился Пайт.

— Зачем спрашивать?

— Я собой недоволен. На виду как-то непривычно. Джорджина пожала одним плечом. Ее горло и плечи были скользкими, к щеке прилипла крошка черного строительного вара из его волос.

— Ты — это ты. Я тебя люблю. Люблю, когда ты в меня входишь.

Пайту хотелось выть, ронять обильные слезы на ее плоскую грудь.

— Меня хотя бы было много?

Она засмеялась, показывая отличные зубы — жена дантиста!

— Размечтался! Я ничего не заметила. — Видя, что он готов поверить, она томно произнесла: — Ты всегда делаешь мне больно.

— Неужели? Здорово! Рад слышать. Но почему ты никогда не жаловалась?

— Рада пострадать. Дело-то хорошее! Все, слезай. Беги на свой Индейский холм.

Рядом с ней он чувствовал себя сейчас, как слабый, избалованный ребенок. Теребя свою одежду, он спросил:

— Что такого неприятного наговорил обо мне Фредди?

— Он сказал, что ты много дерешь и медленно работаешь. Он начал одеваться. Птичье пение нервировало теперь не больше, чем тиканье часов. Она лежала, впитывая всей своей длиной солнечные лучи. Белые полосы от купальника были на ее теле не так заметны, как на теле Анджелы. Клетчатое одеяло, недавно бывшее подушкой, лежало рядом мятым комком, в коротких волосах Джорджины застряли старые иголки лиственницы.