Супервольф - [131]

Как только самолет коснулся взлетной полосы на каком-то подмосковном аэродроме, я прильнул к иллюминатору. Гобулова, конечно, известили о побеге «прониры», так что в Москве, у трапа, меня вполне могли ждать крепкие, мускулистые ребята, которые сразу на выходе впихнут меня в «эмку».

Обошлось.

К полуночи я добрался до гостиницы на Манежной площади. Поселился не без трудностей, только на ночь, с условием, что на следующий день представлю талон с направлением от Госконцерта. Это было приемлемое условие. Добыть талон в стране мечты, как, впрочем, сто тысяч рублей или завязать руку узлом для Мессинга была пара пустяков.

В номере я закрылся на ключ, перекусил бутербродами, которыми снабдил меня в дорогу Юсупов. Этот хитрый выскопоставленный азиат таил в черепной коробке смутную и небезосновательную надежду, что этот серасенс расскажет кое-кому в столице о художествах Гобулова.

Около часа я томился на мягкой удобной постели. Сон не брал меня, мастера каталепсии, бойца невидимого — третьего! — фронта. Я ничего не мог поделать с ознобом, не отпускавшим меня с самого Ташкента. Нервы пошаливали. Не помогали ни заклятья, ни установки на отдых, ни доводы разума.

Намаявшись, Мессинг встал, не зажигая свет, подошел к окну, распахнул створки.

Был конец сентября. За долгий военный год Москва заметно поблекла. Прежний ликующий свет уличных фонарей, заздравное, плакатное изобилие сменились настороженной, с сероватым отливом, тьмой, бесчисленными бумажными полосками, запечатавшими ранее сияющие заполночь окна. Давным-давно наступил комендантский час, на улицах было пусто, редкие патрули бродили вдоль стен Кремля и вверх по улице Горького.

Я вспомнил Ханни.

Я поделился с ней опытом общенья со страной мечты. Братанье с властью оказалось хорошим уроком, Мессинг накрепко усвоил его. Глядя в окно, я дал слово, что в будущем буду держаться подальше от всякого, кто возомнит себя отцом народов, благодетелем отдельно взятого наркомата, а также попечителем самого обнищавшего колхоза и совхоза. Для этого Мессингу следовало навсегда забыть о способности угадывать будущее — это стало ясно как день. Чтобы выжить, я должен был напрочь исключить из своего арсенала всякий намек на возможность предвиденья.

Внезапно завыла сирена, и строения вдоль Арбата и на Горького, погруженные в необъятную московскую мглу, внезапно съежились. Редкие фигуры на улицах поспешили в бомбоубежища. В дверь нервно постучали, женский голос предупредил — воздушная тревога, пожалуйста, поспешите. Спускайтесь вниз.

Я остался на посту — глупо, зная в общих чертах свое будущее, искать спасение в подвале.

Спустя несколько минут, когда в небо вонзились световые лучи и где-то на севере захлопали зенитки, оказалось, что не я один такой храбрый. Во тьме, подсвеченной разгоравшимся на севере столицы пожаром, прорезался вкуснейший табачный дымок. Он напомнил мне о незримой связи, когда-то соединявшей меня с кремлевским балабосом.

«Герцеговина Флор» властно увлекла меня в постреальное пространство. Я вновь, словно вернувшись в прошлое, узрел скудно освещенный кабинет с распахнутой в соседнюю комнату дверью. Там, за дверью, было непроницаемо черно, а здесь, в центре, явственно различалась настольная лампа, чей свет стекал на разложенную карту, испещренную неровными цветными кружками, овалами, прямоугольниками, треугольниками, квадратами и раскрашенными изогнутыми стрелами. Карта покрывала всю поверхность стола, а также письменный прибор, подстаканник с цветными карандашами, стопки папок и бумаг. Только пепельница стояла поверх этой разноцветной, с преобладанием желтого и слабо-коричневого, заповедной для непосвященных местности. Незримый окуляр подбавил резкость, и в полумраке, в кресле за столом очертился посасывающий трубку, усталый донельзя человек.

Вождь, наклонившись, время от времени осматривал карту. Надписи были перевернуты, я с трудом угадывал их смысл, кроме тех, что были выделены крупным шрифтом. Прежде всего, «Сталинград», затем вдоль голубой, извилистой ленты — «Волга». Названия прочих населенных пунктов терялись под нагромождением условных знаков. Еще одна извилистая, но значительно более узкая голубая полоска делила территорию тайны на две неравные части. На левой стороне господствовал синий цвет, на правой — красный. За кромку стола перегнулась нижняя часть склеенных картографичесих листов, на которых, если изогнуть взгляд, четко прослеживались подписи — Жуков, Василевский.

С очередной порцией дымка до Мессинга отчетливо докатилось.

«Хватит ли резервов? Если не хватит, беда. Тимошенко, (глупый ишак), под Харьковом имел (все, что могли дать), и не хватило!»

Балабос достал из ящика письменного стола еще одну карту и разложил ее поверх первой. Она была значительно более мелкого масштаба, и таинственная местность, изображенная на ней, была усыпана неровными кружками — местами сосредоточения стратегических резервов. Сталин принялся записывать цифры на чистом листке бумаги. Затем сравнил написанное с подсчетом потребных для операции сил, составленным Жуковым и Василевским, и протяжно, с неожиданно оглушительной хрипотцой, вздохнул. До меня с легким дребезжанием донеслись непонятный, напоминающий заклятье, речитатив — «пять тека», «восемь знапов», «тридцать восемь эсде», «восемь иптапов» — «мало!!!».