Супергрустная история настоящей любви - [39]

Пора было уходить. Мы зашагали на юг, и когда деревья закончились, парк вручил нас городу. Мы сдались многоэтажке с зеленой мансардной крышей и двумя строгими трубами. Вокруг нас взорвался Нью-Йорк — люди продавали, покупали, требовали, сливали. Плотность города застала меня врасплох, голова закружилась под его натиском, в его алкогольных парах, его мусоре и оглушительном умирающем богатстве. Юнис разглядывала витрины на Пятой авеню, по дисплею ее эппэрэта ползли новые данные.

— Юни, — сказал я, пробуя на вкус уменьшительное. — Ты как себя чувствуешь? Джетлаг?

Она рассматривала крокодиловую кожу, растянутую в многозначительно крупный объект, и не ответила.

— Хочешь к нам домой?

К нам домой?

Она деловито сканировала эппэрэтом дохлое пресмыкающееся, точно в нем-то и крылся ответ. На лице у нее была улыбка — не улыбка, одно название. Но когда она отвернулась от витрины, оценивающе взглянула на меня, улыбки больше не было. Она глядела в гладкую белую пустоту моей шеи.

— Не три глаз, — сказала она в эту пустоту, выдувая слова губами, разрывая их на слоги. — Если так тереть, убиваешь клетки век. Поэтому кожа темнеет. И выглядишь старше. — Я надеялся, она добавит «ботан», я бы тогда знал, что все хорошо, но она не добавила. Я не понял. А как же сальто? А «мой милый императорский пингвин»? А это чудесное, неожиданное слово «раскрасавец»?

Мы дошли до метро, не проронив ни слова, и ее взгляд скользил по земле под ногами, словно луч света наоборот. Тишина не отступала. Я тяжело дышал — думал, в обморок грохнусь. Я не понимал, как возвратиться туда, где мы были. Как вернуть нас в Центральный парк, на Кедровый холм, на Овечий луг, к поцелую.

У меня в квартире, где за плотными шторами особенно ярко сияет башня «Свобода», а пустой автобус М22 едет на цыпочках, чтоб не мешать какому-нибудь бессонному старику, мы с Юнис впервые поссорились. Она пригрозила, что вернется к родителям.

Я стоял на коленях. Я плакал.

— Прошу тебя, — говорил я. — Не надо в Форт-Ли. Побудь со мной еще немного.

— Ты так жалок, — сказала Юнис. Она сидела на диване, руки на коленях. — Ты так слаб.

— Я только сказал, что был бы рад когда-нибудь познакомиться с твоими родителями. Если хочешь, на следующей неделе я познакомлю тебя со своими. Собственно, я хочу, чтоб ты с ними познакомилась.

— Ты вообще понимаешь, что это для меня такое? Встречаться с родителями? Ты совсем меня не знаешь.

— Я стараюсь узнать. Я уже встречался с кореянками. Я понимаю, что семья консервативна. И что они не без ума от белых.

— Ты ничего не понимаешь про мою семью, — сказала Юнис. — Как ты вообще мог подумать…

Я лежу в постели, слушаю, как Юнис неистово рассылает тинки в гостиной — вероятно, друзьям в южной Калифорнии или родителям в Форт-Ли. Наконец, спустя три часа, когда птицы снаружи завели свои утренние песни, она пришла в спальню. Я притворился, будто сплю. Она сняла почти всю одежду, легла рядом, теплой спиной и задиком втиснулась в мою грудь и гениталии, и я всем телом обнял ее тепло. Она плакала. Я по-прежнему притворялся, будто сплю. Поцеловал ее так, будто все еще якобы сплю. Я не хотел, чтобы в эту ночь она опять сделала мне больно. На ней были такие трусики, которые спадают, если нажать кнопку в промежности. Называются, по-моему, «ПолнаяКапитуляция». Я крепче обнимал Юнис, а она сильнее вжималась в меня. Я хотел сказать ей, что ничего страшного. Я на каждом шагу стану дарить ей радость. Мне не надо сию минуту встречаться с ее родителями.

Но это была неправда. Это я тоже знал про кореянок. Родители — ключ к Юнис Пак.

У меня внутри зарождается что-то хорошее > Почтовый ящик Юнис Пак на «Глобал Тинах»

18 июня

Юни-сон — Зубоскалке:

Дорогая Прекрасная Пони,

Как оно, моя малютка-проститутка? Я ту-тууууууут. Америка прекрасная. И надо же, до сих пор не верится, что вокруг все говорят по-английски, а не на итальяно. Правда, в этом гетто у Ленни, кажется, в основном испанский и идиш. Ну, неважно. Я дома. В Форт-Ли тихо, во всяком случае — пока. Скоро поеду к родителям, но, видимо, папа слегка подуспокаивается, когда знает, что я прямо за рекой. Я уже подозреваю, что мне никогда не удастся уехать от семейства дальше чем на пару миль, а это печально. И еще я думаю, что у папы такой радар, и каждый раз, когда со мной случается что-нибудь хорошее, как вот Бен в Италии, папа начинает выкобениваться, и я должна все бросить и мчаться домой. Меня уже тошнит от маминого «ты старшая сестра, на тебе ответственность». Иногда я воображаю, будто осталась без них, сама по себе, делаю что душе угодно, как вот в Риме пыталась. Но что-то мне не верится.

А теперь Сэлли ударилась в Политику, и выходит, что моя ответственность выросла вдвое — я отвечаю за то, чтоб она не наделала глупостей. Честно говоря, мне кажется, это какая-то чушь. Раньше ей на Политику было плевать с высокой башни. Когда я уезжала в Элдербёрд, она только и твердила, что преподобный Чхо сказал то, преподобный Чхо сказал сё, преподобный Чхо сказал, что это ничего, если папа выволакивает маму из постели за волосы, потому что Исус абсолютно ♥ грешников. И это дерьмо с Политикой — просто очередной способ выкобениваться. И она, и мама, и папа — они все хотят внимания, как дети малые.