Супергрустная история настоящей любви - [38]

— Департаменту возрождения не понравится. М-да.

— Эй, Азиз, — заорал негр. Ответа не последовало. — Эй, браток. Сматывайся, пока Нацгвардия не нагрянула. — Человек в кепке ГТУ продолжал сидеть, где сидел, — чесал ногу и медитировал. — Ты же не хочешь в Трою, — прибавил неф. — Они и супругу твою заберут. Ты же их знаешь.

Наверное, этот Азиз — из движения «снизу» а-ля Великая депрессия, про которое говорила Нетти Файн. Мы с Юнис всего несколько часов вместе, а уже свидетельствуем историю! Я вынул эппэрэт и принялся снимать Азиза, но молодой неф заорал:

— Ты чего это надумал, сынок?

— Меня подруга попросила прислать Изображение, — сказал я. — Она на Госдеп работает.

— На Госдеп? Ты, блядь, издеваешься? Убери эту штуку, мистер. Уебок двухпартийный, Кредитный рейтинг 1520, раздобыл себе девку на двадцать лет моложе, ты глянь на него.

— Я не двухпартийный, — сказал я, однако сделал, как велели. Я совсем растерялся. И испугался чуть-чуть. Кто все эти люди? Американцы, надо думать. Но что это теперь значит?

Разговор у меня за спиной перешел на болезненную тему Всемирного Китая.

— Чертов банкир китайский, — кричал кто-то. — Когда приедет, порежу на куски все свои кредитки и в рожу ему кину, вместо конфетти. Стрельнуть бы ему прям в лапшичную задницу.

Китайские туристы на внешних подступах к хижине уже расходились; я решил, что разумнее увести и Юнис. Рукой обхватил ее за плечи и мягко повел вниз по холму, прочь от всех, кто мог ей навредить, к Судомодельному пруду.

— Да нормально я, нормально, — сказала она, выкручиваясь из моих объятий.

— Там кое-кто чуток слишком уличный был, — сказал я.

— А ты что, хотел показать им свои ботанические приемчики? — весело рассмеялась она.

В моем нутре закопошилось некое рудиментарное подростковое воспоминание, и живот свело. В средней школе я был, пожалуй, самым непопулярным ребенком. Так и не научился драться и вести себя по-мужски.

— Пожалуйста, не надо меня так называть, — прошептал я, потирая живот.

— Ха! Мой ботан изображает сопротивление. Мне нравится.

Я заворчал, однако отметил, что она употребила притяжательное. Мой ботан. Может, она и правда меня присвоит?

Мы шли медленно и задумчиво, ни слова не говоря, оба слегка расстроены, отчасти довольны. На город опускались июньские сумерки. Небо окрасилось призрачным цветом. Тепло, но дул ветер, пахло пыльцовой сладостью и свежим хлебом. У Судомодельного пруда толпились молодые европейские пары, игривые, как дети, влюбленные, как подростки, совали обесцененные доллары в руки продавцам футболок и сувениров, восторгались этим сумеречным краем. Азиатские отпрыски учились крикливости и импульсивности, и по неподвижным серым водам друг за другом гонялись их радиоуправляемые шлюпы.

Над нами в потасканном небе строем урчали три военных вертолета. Четвертый, еле поспевая, как будто волок в пасти гигантское копье; острие копья светилось желтым. Головы задрали только туристы. Я подумал про Нетти Файн. Надо верить в ее оптимизм. Она никогда раньше не ошибалась, а мои родители ошибались всегда. Жизнь наладится. Когда-нибудь. Полюбить Юнис Пак сейчас, когда мир распадается на куски, — трагедия почище греческой.

Держась за руки, мы гуляли по огромному травянистому Овечьему лугу, уютному и знакомому, как обшарпанная игровая комната или плохо застеленная кровать. За лугом с трех сторон располагались созвездия высоток прежних времен, старых и стоических, с мансардами, а новые дома сплошь мигали информацией. Мы миновали пару — белый и азиатка устроили пикник, ели прошутто с дыней, и я стиснул руку Юнис. Она обернулась и повлажневшими ладонями погладила меня по седине. Я приготовился к замечанию насчет моего возраста и внешности. Приготовился вновь стать чеховским уродом Лаптевым. Я так хорошо знал эту боль, что почувствовал ее предвкусие во рту — оно было как соленый миндаль.

Но Юнис сказала другое:

— Мой милый императорский пингвин. Ты такой раскрасавец. Такой умный. И щедрый. Ты так непохож на всех, кого я знаю. Ты такой ты. Я бы наверняка была с тобой счастлива, если бы позволила себе стать счастливой.

Она быстро поцеловала меня в губы, словно мы целовались уже сто тысяч раз, а потом ринулась на зеленую полянку и грациозно сделала три сальто — одно, потом еще одно и еще. Я стоял. Обезумев. Вбирая мир по капельке. Ее простое тело разрезало воздух. Позвоночник изгибался параболой. Открытый рот шумно вдохнул, тихонько выдохнув. Она смотрела на меня. Веснушки, жар. В груди все окаменело — я сопротивлялся тому, что накатывало. Я не заплачу.

К нам подобрались серые тучи, отягощенные какими-то промышленными выхлопами; желтизна отпечаталась на горизонте, превратилась в горизонт, обернулась ночью. Небо темнело, и мы увидели, что с трех сторон от нас невоздержно толпится цивилизация, однако земля под ногами зелена и мягка, а за спиною высится холм с деревцами не выше пони. Мы шли молча, и я обонял едкие фруктовые кремы, которыми Юнис мазалась, чтобы отогнать старость, и в них проскальзывал тонкий намек на что-то живое и телесное. Многочисленные вселенные соблазняли меня своим существованием. Я знал, что все они окажутся миражами, как непреложность Бога или выживание души, и все равно цеплялся за веру. Потому что я верил в Юнис.