Суперагент Сталина. Тринадцать жизней разведчика-нелегала - [204]

— В таком случае Запад в противоборстве со странами социализма начнет использовать различные средства идеологического воздействия, чтобы дискредитировать социализм и его государственную систему.

— Тогда нашей стране надо создавать свою, более эффективную идеологическую защиту от проникновения вредных идей.

— Никакая защита от просачивания идей в головы людей не поможет. И поэтому, поверь мне, Саша, придет время, когда советская система рухнет. И произойдет это при слабом лидере. — Заметив недоумение в глазах Шитова, Григулевич добавил: — Я говорю это серьезно! Напрасно ты скептически относишься к моим прогнозам. Неужели ты не видишь сам, что бездарность в головах руководителей страны так и прет изо всех ушей и щелей! И только борзописцы-правдисты и тележурналисты все еще продолжают восхвалять любимое ими Политбюро ЦК и сложившуюся политическую систему, которая уже сейчас начинает трещать по всем швам. А никто этого как будто не замечает, и потому бездарность процветает. Она нас, кстати, и погубит, — со вздохом заключил он, глядя на Шитова.

Лицо Александра Ивановича посуровело. С трудом, сохраняя спокойствие и ровный тон, он произнес:

— Ты думаешь, что говоришь?

— Думаю.

— Я не советую тебе так смело высказываться в своих суждениях о советской действительности.

— Я ничего не боюсь! И не желаю быть китайским болванчиком! И не только я. Как и многие другие советские люди, я, конечно же, не хочу, чтобы страна наша шла к упадку и полному развалу. Но если с нею это случится при моей жизни, то я готов где угодно, при ком угодно и кому угодно заявить, что виновато в этом только руководство СССР. Оно нисколько не укрепляет страну, а лишь сдерживает процесс ее разваливания. И называется это застоем.

Кривясь словно от боли, Шитов возразил:

— Давай не будем, Иосиф, входить в дебри этого вопроса. Мир, к сожалению, не такой, каким бы мы хотели его видеть, а такой, какой он есть. И многое в нем происходит не по нашей воле и не по воле народа, а в силу причин, исходящих сверху, от Политбюро. И потому, как русские говорят, не ропщи на судьбу, а то хуже будет.

Григулевич встрепенулся: предупреждение посла Шитова произвело на него неприятное впечатление, он сжал пальцы в кулаки и спокойно сказал:

— Борьба, конечно, — жестокая штука. И если ты трус — признай это и отойди в сторону. Не мельтеши, как говорят русские. Не нагоняй страху, Александр Иванович! Если плохо в стране или кто-то делает в ней заведомо не то, что положено и как следует, то надо бороться с этим. Даже одному человеку. Страшно, конечно, одному, но ты же знаешь, на что идешь! Возможность и необходимость отстаивать свои убеждения — это самое высшее мужество. И потому никогда не надо прятаться за спины других. Это удобно, но безнравственно.

Пока он говорил, Шитов сосредоточенно морщил лоб, смотрел в потолок и наконец по-дружески выдал:

— Может, ты, Иосиф, и хороший ученый-латиноамериканист, а вот главной науке в нашей стране ты так и не научился. Главная наука в Советском Союзе — умение подчиняться. Мой совет тебе — живи своей собственной жизнью и на склоне лет не вмешивайся ты ни во что…

— В каком смысле? — вырвалось у Григулевича: он был глубоко задет последней фразой Шитова, которая была произнесена с некоторым назиданием.

— А в том смысле, что занимайся своей наукой, литературной деятельностью и не посягай на социализм, который поставил науку и литературу на службу трудящимся.

— М-да, — протянул профессор Григулевич в ответ на повторную бестактность гостя. — Такое заявление может вывести из себя кого угодно. Не ожидал я услышать от тебя, Александр Иванович, подобную несправедливость по отношению ко мне. Мне жаль, что ты как посол продемонстрировал сейчас безразличие ко всему, что происходит в стране. Это прискорбно, — в сердцах сказал он. — А что касается социализма и коммунизма, в которые я свято верил в юности и молодости, то я не посягаю на них и не отрекаюсь. Ты же знаешь, что я посвятил светлому будущему лучшую часть своей жизни, готов был отдать ее за правое дело и в Испании, и в Аргентине, и в Мексике, и в Югославии, когда готовилось покушение на Тито. В те годы я ни разу не усомнился в правильности своего выбора и продолжал работать на советскую разведку, на социализм и коммунизм. То, что я делал тогда, увлекало меня. Но вот мы с Лаурой и дочкой бросили якорь в Москве. И что же мы увидели? Повсеместную ложь и несправедливость, демагогию и гниение изнутри.

Иосиф Ромуальдович поморщился, опрокинул недопитую рюмку коньяка, закурил сигарету и, с удовольствием затянувшись, посмотрел на Шитова. Тот тоже смотрел на него, но каким-то непонятным взглядом — будто не решался ему что-то сказать или же колебался, как поступить. Григулевичу это не понравилось, и он решил продолжить свою мысль:

— Так вот сама советская действительность и сформировала мое нынешнее сознание. Не зря же говорят — бытие определяет сознание. Все это, конечно, грустно и вынуждает меня разочаровываться в прежних идеалах и глубоко переживать. Но куда больше, чем я, переживает теперь моя супруга. И не только за утраченные иллюзии, но и за будущее нашей дочери. Нет-нет, да и прорывается у Лауры на устах: «А давай-ка мы вернемся в Мексику!» Так что, Саша, мечты нашей молодости постепенно рассеиваются. И, пожалуйста, не осуждай меня за это! Я уже говорил тебе: бытие определяет сознание! И никуда нам от этого не деться!