Суоми - [15]

Воропаев поставил на холодильник новенькую «Спидолу», до отказа выдвинул хромированную антенну, которая согнулась прутиком, упершись в потолок, и кухню затопило знакомое лирическое:

Долго бу-дет

Карелия сниться…

— Да иди ты н-на, — сказал он вслух певице, ведь теперь мы с ним были «мужчины без женщин» и могли говорить, как нам нравится, во всяком случае, он, и лицо его приняло выражение опережающей вины за то запретное, что он сейчас сделает, после чего поймал Voice of America from Washington, D.C., который стал вещать по-русски, а мы под выпивку слушать для повышения куража.

— Видишь, как загнивают, — сказал он мне с кривой улыбкой. — Дом, две машины…

— Машина у тебя уже была.

— Да, но дом…

— Майя.

— Как?

— Сети, — вольно перевел я ему с санскрита. — Сети существования, в которые уловляют нас враги…

— Ясно, что пропаганда, — легко согласился он и припал ухом к приемнику, слушая дальше передачу из цикла «Американский образ жизни», а я, предаваясь курению и пьянству, стал думать, что не может быть, как полагает Сартр, «напрасной страстью» весь человек целиком, что напрасные — наверное, только те, что притягивают липкие субстанции, как это подробно разработано в философии джайнизма, часть 3-я книги «Древняя индийская философия», зачитанной мной из библиотеки Дома культуры СМУ № 1 Заводского р-на г. Минска, и зовутся эти страсти, к которым налипают частицы губительной материальности, — гнев, гордость, ослепление и жадность, — называются они…

— Кашайи, — произнес я вслух и стал невесело смеяться, потому что, дожив до критического возраста, никак не мог решить свой основной вопрос, разъединять ли мне свою бессмертную душу с материей до того, как стану жертвой страстей, немедленно и сразу или все же предварительно хоть что-то общечеловеческое в этой жизни испытав?

— А помнишь, — сказал я, поскольку Воропаев с некоторым сомнением (не напился ли?) смотрел на меня в ожидании объяснений, — помнишь, как я впал в истерику, а ты утешал меня американскими каталогами?

— Никуда не делись, — заверил Виктор. — Давай посмотрим, если хочешь?

— Давай воздержимся. Скажи, а почему я не хочу машину?

— Разве?

Подтверждая свою ненормальность, я кивнул.

— Хм. Ну а, допустим, дом?

— Тем более.

— Сказал ведь кто-то: должен человек построить дом.

— На уходящем из-под ног песке?

— Ну, почему. Стоит же на болоте Ленинград.

— А строили Санкт-Петербург.

— Не знаю, — сказал он… — О будущем все-таки надо думать.

— Зачем? Оно обо мне само подумает.

Отчим уже бы замахнулся кулаком, но у Пяти углов Воропаев смотрел без осуждения, но как бы через систему фильтров, мне совершенно непонятных. Поэтому я пошел на обострение.

— В газетах как про Запад пишут? «Общество без будущего». А я, — сказал я, — человек без будущего.

— Чего же ты хочешь?

— Х-ха…

Продолжили «внизу» — на Загородном. Типичная питерская смесь. Сто коньяка и сто шампанского. Дошли до Невского и повторили.

— Какие ходят…

Мне тоже страшно хотелось говорить «про это». Но по возрасту он мог мне быть отцом. Поэтому я держал язык за зубами, когда начинал заговаривать Виктор. Конечно, говорил он. С одной стороны… С другой же — венболезни. Не хватает только гадости какой-нибудь в дом принести.

Такие речи мне решительно не нравились. Вспоминался кто-то известный, кого в критический возраст папаша привел на экскурсию в вендиспансер былых времен. Чем отбил надолго — если не навсегда. Не хотелось мне про это слушать. Хотелось, глядя на девушек этого белесого вечера, оставаться в невыразимом состоянии нерешенности основного вопроса философии.

Пришли к Московскому вокзалу. Зеленый, синий, красный неон переливался на огромных автобусах, привезших туристов из Финляндии. Поэтому нас не пустили в ресторан гостиницы «Октябрьская», где Виктор хотел исполнить обещанное бабушке — накормить меня ужином.

— Варяги, — сказал я. — Хозяева России.

— Стой здесь. Только с милицией поаккуратней, если что…

Вид у них был не просто сытый, а откормленный. Я смотрел на финнов, выходящих в белую ночь, и не мог понять — на самом деле они тупые или мне так кажется. Картофельный вид был не у всех, но все равно они казались выпускниками, самое большее, техникумов. Что им не мешало наслаждаться заграницей и самими собой. Иногда мне улыбались, а один белобрысый даже хлопнул по плечу: «Мита-а кулу-у» — или что-то в этом роде, дружелюбное, но произнесенное, на слух мой, по-японски…

Абсурд, конечно, но человек с фамилией на — нен не смог ни ответить, ни даже понять.

— Неужели они нас основали?

— Несостоятельность норманнской теории давно и окончательно доказана советской историографией, — ответил Воропаев.

Вернулся он с бутылкой, завернутой в газету «Вечерний Ленинград».

— Take five? — подошли к нам, когда мы распивали на скамейке за каменным тортом метро. Я с сомнением глянул парню на руки, но «пять» обычно дают, а не предлагают взять. Видя, что не врубаемся, нам показали пластинку из нежно-голубой авиасумки, о которой я отвлеченно мечтал:

— Брубек, джентльмены? Музыка свободы?

Я засмеялся, Воропаев сказал, не надо, и добавил, когда парень отошел: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст».