Сумрачный рай самураев - [4]

- Поздравляю, - сухо сказала Стелла.

Ее почему-то на жаре бросило в дрожь. И в груди разлился колючий, жидкий лед. Почему, черт возьми? Да потому, что он сейчас ее поставит перед выбором, которого у нее заведомо нет...

- Я могу взять тебя с собой. При условии, что мы, конечно, типа узаконим отношения.

- То есть, будем трахаться по всей строгости закона? - спросила Стелла, намеренно стараясь выглядеть вульгарной и циничной. Но то ли это у нее плохо получилось, то ли Голицын решил на такие пустяки внимания не тратить, только он продолжал:

- Да, любимая. Создадим семью, сплетем ячейку сети... Весь мир положу к ногам твоим...

- И что мне с ним делать? Ноги вытирать? - криво усмехнулась Стелла.

- Постой, постой, - пробормотал Голицын. Он выглядел ошарашенным. - Я что-то не пойму... Это что, следует трактовать как отказ?

- А как хочешь, так и трактуй.

Голицын побледнел и угрюмо кивнул.

- Понятно. Рифма напрашивается... Ладно, чмоки, родная. Закрыли тему. Бай-бай!

И он повернулся и ушел. Очень просто. По военному четко и не оглядываясь. Канул, как иголка в колодец.

Стелла стояла, руки заложив за спину и покачиваясь с носочков на пяточки. По всем канонам следовало бы сейчас побежать за ним, заламывая руки, и с плачем вцепиться в его великолепные брюки хладеющими пальцами, но... Это даже труднее, чем молиться. Пусть от сгоревшей любви останется хоть золотая зола воспоминаний, и не надо ее омрачать пошлыми слезами.

Она вздрогнула: ей послышался негромкий свист за спиной. Бледнея, она обернулась, и стальная тоска играючи рассекла ей сердце со скоростью самурайского меча. "Ос-с!"

Небесный нарыв за окнами назрел, его прорвало, и началась гроза. Оглушительно сверкнуло, затем ослепительно грохнуло. Ливень рухнул прозрачным ножом стеклянной гильотины. Настал водопадный ад, и ворон пропал в его пузырящейся мгле.

Часть вторая

Удача все круче, жизнь все спокойнее, суше, страшнее, и удивительно как тебя прагматика, занесло в Прагу - град печальной магии и угрюмой, неженственной нежности? Однако занесло, как видите.

Есть в серебряной пражской весне ранящее черное очарование. Когда видишь обожженными обожанием глазами мрачную готическую величавость, прекрасную серость камней, червонные черепицы, и проблески первой листвы, как прозелень на бронзе, руки сами собой вздеваются к небу, радостно сдаешься и весело шагаешь в пленительный плен... И вот уже ты готов надрывно, сентиментально и слезно вослед за Достоевским воскликнуть: "Красота погубит мир".

Конечно, погубит, а как же? Языческие божества всегда требуют жертв и, по преимуществу, человеческих. Как всякое отклонение от нормы по вертикали, красота являет собой экстремум, точку максимальной неустойчивости. Создается она годами, порою мучительно скучно, ценою затрат непомерных. Словом, кропотливо, то есть кровью-потом. А рушится одним легоньким тычком судьбоносного мизинца, и, прежде всего, погребает под своими обломками восхищенных созерцателей...

Опершись на каменный парапет, чувствуя себя попеременно то изнеженным Онегиным, то печальным Печориным, а то Джеймсом Бондом с большого бодуна, Голицын стоял на мосту Карла Великого, любовался украшающими мост угрюмо-грациозными статуями, глядел на вяло текущую Влтаву, блестящую, как волчья шерсть. Эта река помнила Игнатия Лойолу... Вот же какой храм возвели во имя его. Великолепные своды, суровый шприц шпиля для лечения ереси небесной. Сияющий символ веры в честь зияющего изувера, пир во имя Чумы. Верьте, верьте после этого красоте. Большие храмы всегда стоят на большой крови.

Потом легкие, восторженные ноги туриста-неофита принесли Голицына в старый город. Это уже была совершенно особая песня - прозрачная, праздничная, как переливчатая переводная картинка. Каменные слова этой песни были вески, но невесомы. Что-то в ней напоминало попытку определения гениальности, то есть невозможного сочетания легкости и глубины, остроты и нежности, страдания и надежды, и торжества чувства меры в безмерности чувств.

Правда, очень скоро Голицын изнемог под золотою грудой впечатлений. Увиденное не просто поражало воображение, а сводило его к нулю или даже величине сугубо отрицательной. Понятно почему Рудольф Второй - король магов, чародеев, алхимиков, колдунов и астрологов, под конец жизни уединился от мира в Градчанском дворце. "Королева, секунду внимания: император Рудольф, чародей и алхимик".

Безусловно, добрел Голицын и до золотой улочки у южной стены Пражского града, поглядел на сказочные домики, радужные, с витражными окнами. Как раз здесь тусовались некогда мрачные соискатели философского камня, кузнецы дьявольского, алхимического золота. Чертили пентограммы, резались в карты с мировыми демонами, растили гомункулусов в ретортах и получали каждый свое: кто геморрой, кто вечное проклятие.

"Философский камень, если он существует, должен быть легче воздуха" сказал себе строго Голицын и прибавил: "А Прага без пива - это деньги на ветер".

Бережно прижимая к сердцу кейс, как Веничка Ерофеев свой драгоценный чемоданчик, Голицын пустился в плавание по пенным пивным валам.