Сумрачный рай самураев - [28]

- В три ночи? - пробормотал Голицын. - Ты как узнала мой номер?

- Мир не без добрых людей со злыми языками...

- Ясно...

- Имя "Пан" тебе ни о чем не говорит?

"Не проснулся я еще, что ли?" - подумал Голицын и заговорил глухо: Персонаж из мифологии. Повелитель лесов, нимф и нимфоманок... Начальник паники. На флейте играет.

- Он хочет с тобой встретиться.

- Без проблем. Мне сейчас приехать?

- Нет. Утром. Часам к десяти.

- Ты на старой квартире?

- Да. Значит жду. Пока.

Некоторое время Голицын, лежа на спине, изучая выжженными безнадежностью глазами надгробную плиту потолка. Приснилось или на самом деле было?

Утром, зверски изнасиловав свою фригидную волю, он проследовал в ванную и принялся драить себе щеки и подбородок с таким судорожным ожесточением, словно не брился, а делал самому себе нелегальный аборт. Цветы купить? Нет, это будет слишком отвратительно мелодраматично. Она может подумать, что он испытывает чувство вины. А он вообще ничего не испытывает. Кончились все испытания. И неудачно кончились.

Дверь в квартиру Ксении открылась не сразу, а когда она распахнулась, Голицын невольно попятился, потому что на него, как пар из парной, водопадом хлынули волны сизого, удушливо-кислого дыма.

Ксения встретила его в строгом, закрытом до горла черном вечернем платье. Щеки и лоб бывшей подруги покрывали жутковатые пятна копоти, а рыжие волосы были взлохмачены и спутаны, как лианы в диких джунглях.

Ксения глянула на него как-то болезненно, и золотистая зелень ее глаз резанула Голицына по лицу почти физически ощутимо.

- Заходи. - Ее голос звучал хрипло и холодно, так, словно под языком у нее лежали кубики льда.

Голицын прошел за нею в гостиную и поразился: исчезла вся мебель, остались лишь голые стены да пол, и еще одиноко грустил возле окна колченогий старорежимный табурет. И еще имелась настоящая печка "буржуйка" с выведенной в окно трубой. В печке звенело и свистело пламя, и из приоткрытой дверцы и щелей в корпусе тяжко сочился пышущий ядом дым.

Ксения сидела перед печкой на корточках и периодически оправляла в пламенную пасть какие-то исписанные листы бумаги. Голицын осторожно присел на краешек табурета и сказал себе: "Спокойно. Чтобы тут ни происходило, мне это ультрафиолетово". И немедленно спросил:

- А что тут у тебя происходит?

- Угар декаданса. Гоголь отрезает Ван Гогу второе ухо.

- А где Пан?

- Ваша встреча откладывается. Что-то Пан, прости за плоский каламбур, запаниковал...

- Почему?

- Не знаю. Что-то с тобою не так.

- Право? - Голицын хмуро усмехнулся. - Я и сам давно подозревал, что что-то со мной не так...

- Ты прости, я закончу, и тогда поговорим.

- Рукописи сжигаешь?

- Ну.

- Так они ж не горят.

- Как видишь, горят. Да еще как весело...

- А зачем это тебе? - осведомился Голицын вкрадчиво.

- Меняешь страну проживания - уничтожь следы пребывания, - не очень охотно объяснила Ксения. Это объяснение, впрочем, ничего не объясняло.

- А глянуть можно?

- Если тебе до такой степени нечем заняться...

Голицын поднял с пола несколько листов и пробежался глазами по танцующим строчкам. В основном, это были стихи.

...Он знает: не просохла кровь ещё

На непорочных парусах,

Моё бесцельное сокровище,

Мой стриж порядка в небесах...

...И снится явь, и бодрствуешь во сне,

В тоске смеёшься, плачешь от побед,

Зима бледна, как память о весне,

И жизнь, как срок, что дали за побег...

...Этих сумерек смуглая смута,

Серой веры сырая вода,

Пахнет пеплом и мятою смятой,

Неподкупным путём в никуда...

...Тому, кто миновал высоты страха,

Страх высоты не кажется помехой,

Не страшно, что мы слеплены из праха,

А страшно, если только ради смеха...

...Глянь, погоды стоят, как пАгоды,

Величавы, тихи, высоки,

И не нужен, и глуп, и загадочен

Раздирающий мир визг тоски...

...Над собой нет победы, а от Бога - побега,

Заповедано в слове,

Что начертано в белой Библии снега

Красноречием крови...

...Выхожу одна я на дорогу,

Сквозь туман блестит кострами ад,

Лишь пустыня молча внемлет Богу,

Лишь с собою звёзды говорят.

Мне так больно, но уже не трудно,

Тёмный дух склониться не сумел,

Но зачем так лживо и занудно

Про любовь мне сладкий голос пел?..

О птицах, о светлом, о солнце,

Осенний свинцовый Освенцим...

- Ты позволишь? - Ксения довольно бесцеремонно выхватила листы из рук Голицына и, скомкав, швырнула и их в гудящую топку. - Вот так. Бьются в тесной печурке стихи.

- Не жалеешь?

- Шутишь?.. Подожди, я пойду умоюсь...

Ксения ушла в ванную, а Голицын, зажав ладони между коленями, принялся глубокомысленно раскачиваться на табурете. Осенний свинцовый Освенцим... Однако.

Ксения вернулась с дымящейся тонкой сигаретой в зубах. Голицын понял, что не курила она давно: лицо ее побледнело, словно инеем покрылась или героиновой пудрой. И эта крахмальная молитвенная бледность была ей очень к лицу... Особенно применительно к ситуации, в которой Голицын все яснее видел налет некой готической достоевщины. Дело в том, что слово "нормально" меньше всего походило к бывшей его подруге. Нет, у него все с ней всегда происходило экстремально, на пределе, даже и не на надрыве, а на надрезе каком-то... И это при его-то инстинктивном отвращении к мелодраматическим эффектам.