Сумма теологии. Том IV - [181]

Этому противоречит то обстоятельство, что Дамаскин упоминает страх в перечне [отдельных] душевных страстей[727].

Отвечаю: душевные страсти получают свой вид от своих объектов, поэтому отдельной страстью следует полагать такую страсть, у которой есть свой отдельный объект. Но у страха, как и у надежды, есть свой отдельный объект. Ведь как объектом надежды является будущее, труднодоступное, но возможное для обретения благо, точно так же объектом страха является будущее, трудное для преодоления и неотвратимое зло. Следовательно, страх – это отдельная душевная страсть.

Ответ на возражение 1. Все душевные страсти восходят к одному источнику, а именно к любви, и в этом отношении они совпадают друг с другом. Именно поэтому с исчезновением страха утихают и другие страсти души, а не потому, что страх является общей страстью.

Ответ на возражение 2. Не всякое бегство в желании является страхом, но – только бегство от отдельного объекта [страха], о чем уже было сказано. Поэтому хотя бегство и является чем-то общим, тем не менее страх – это отдельная страсть.

Ответ на возражение 3. Страх никоим образом не находится в вожделении, поскольку он связан со злом не абсолютно, но как с таким, которое настолько трудно для избежания или значительно, что кажется почти неизбежным. Но коль скоро, как было показано выше (25, 1), раздражительные страсти как возникают из страстей вожделеющей способности, так и находят в них свое завершение, то из этого следует, что страху приписывается немало из того, что принадлежит вожделению. Так, страх называют страданием постольку, поскольку по своему представлению объект страха обусловливает страдание; поэтому Философ говорит, что страх возникает «из представления о будущем зле, которое имеет большую возможность разрушать или причинять вред, влекущий за собой большие горести»[728]. В подобном же смысле Дамаскин приписывает страху желание, поскольку как надежда является следствием желания блага, точно так же страх является следствием избегания зла, а избегание зла [в свою очередь] является следствием желания блага, что очевидно из вышесказанного (25, 2; 29, 2; 36, 2).

Раздел 3. Существует ли природный страх?

С третьим [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что природный страх существует Так, Дамаскин говорит: «Есть природный страх, когда душа не хочет разлучиться с телом»[729].

Возражение 2. Далее, как уже было сказано (2), страх является следствием любви. Но, как указывает Дионисий, природная любовь существует[730]. Следовательно, существует и природный страх.

Возражение 3. Далее, как было показано выше (40, 4), страх противоположен надежде. Но природная надежда существует, каковой вывод с очевидностью следует из сказанного [в Писании] об Аврааме, что он «сверх надежды» природной «поверил с надеждою» на благодать (Рим. 4:18). Следовательно, существует и природный страх.

Этому противоречит следующее: природное общо всему, как живому, так и неодушевленному. Но неодушевленное не испытывает страха. Следовательно, нет никакого природного страха.

Отвечаю: движение называют природным постольку, поскольку к нему склонна природа, а это может происходить двояко. Во-первых, так, что оно полностью подчинено природе без какого то бы ни было участия схватывающей способности; таким, например, является природное восходящее движение огня и природное движение роста животных и растений. Во-вторых, о движении говорят как о природном также и в том случае, когда при наличии склонности к нему природы оно происходит исключительно благодаря схватывающей способности (ведь, как уже было сказано (10, 1), движения познавательной и желающей способностей возводятся к природе как к своему первому началу). При подобном подходе даже о таких действиях схватывающей способности, как мышление, ощущение и память, а наравне с ними и о движениях животного желания в некоторых случаях говорят как о природных.

В последнем случае можно согласиться с тем, что существует природный страх, который отличается от неприродного страха с точки зрения различия из объектов. В самом деле, как говорит Философ[731], есть страх перед «злом уничтожения», от которого природа уклоняется вследствие своего природного желания быть, и такой страх принято полагать природным; а есть страх перед «злом страдания», которое противно не столько природе, сколько вожделению желания, и такой страх считается неприродным. В указанном смысле мы уже говорили ранее о том, что любовь, вожделения и удовольствия можно разделять на природные и неприродные (26, 1; 30, 3; 31, 7).

Если же слово «природное» брать в его первом значении, то тут следует иметь в виду, что о некоторых душевных страстях, а именно о любви, вожделении и надежде, иногда говорят как о природных, в то время как обо всех остальных – никогда. Причина этого состоит в том, что любовь и ненависть, равно как и вожделение и неприятие, подразумевают некоторую склонность стремиться к благу или избегать зла, каковая склонность обнаруживается также и в природном желании. Поэтому существует природная любовь и, кроме того, можно говорить о природном вожделении и надежде как о том, что обнаруживается даже в лишенных познания природных вещах. С другой стороны, прочие душевные страсти указывают на некоторые движения, для которых одной только природной склонности не достаточно. Это связано либо с тем, что для таких страстей сущностно необходимо ощущение или познание (так, необходимым условием удовольствия и страдания, как было показано выше (31, 1,3; 35, 1), является схватывание, по каковой причине о лишенных познания вещах нельзя говорить как об испытывающих удовольствие или страдание), либо же с тем, что такого рода движения противны самой природе естественной склонности (так, например, когда отчаяние увлекает от блага в связи с его труднодоступностью или страх обусловливает сокращение вследствие отвержения противоположного зла, оба указанные движения противны естественной склонности). Поэтому подобные страсти никоим образом нельзя усваивать неодушевленным вещам.