Сумка волшебника - [56]

На мою декларацию о необходимости общих налаженно сообразных действий первым откликнулся странноватый, курносый и задумчивый Коля Верховский, что-то торопливо писавший в замусоленной школьной тетрадке в клеточку. Не поднимая головы от тетрадки, он пробормотал, повторяя только что написанное:

Люблю я птиц,

Особенно носатых.

— Возьмём на заметку, — сказал тощий, разумный и насмешливый Толя Чивилихин.

— Ребята, — сказал внушительно Игорь Михайлов, блестя стёклами очков. — Давайте всё-таки серьёзно отнесёмся к делу.

— Это значит, прежде всего справимся, что говорил по этому поводу Умка-медведь?

Михайлов, услышав про Умку, резко повернулся к Чивилихину и начал краснеть от затылка к носу. Очевидно, назревала очередная перепалка между сторонниками Сельвинского и Маяковского. Я пресёк её в корне, вернув аудиторию к текущему моменту.

— Если оставить в стороне птиц, медведей и прочую живность, то что же мы всё-таки предпримем? Высказываться слева направо.

Толя Чивилихин отозвался с левого фланга:

— Давайте, Илья Яковлевич, созовём в ближайшую субботу всех перечисленных вами двенадцать апостолов, и всё. Я прочитаю свои новые выдающиеся стихи.

— И я, — отозвался Михайлов.

— Ага, — буркнул детским хрипловатым голоском Вадим Шефнер, до сих пор не проронивший ни слова.

Верховский молча кивнул головой, давая понять, что и он и его носатые птицы голосуют за собрание двенадцати, которое мы и назначили на ближайшую субботу. Шефнер, в виде аванса и тренировки к субботнему выступлению, стал читать стихи про обезьян, устроивших митинг в манговом лесу, увитом лианами и полном экзотических штук, о которых слушатели имели весьма смутные понятия, как, впрочем, и сам поэт.

Так или почти так составилась литературная группа «Смена», которая позже была благословлена и терпима начальством. Правда, время от времени мне делали головомойку, ставя на вид странности в поведении некоторых из маловоспитанных сменовцев и незрелость их творений. Но в общем в редакции газеты к нам относились довольно благожелательно, и каждую субботу прокуренные, ободранные стены редакции оглашались воплями поэтов, читавших свои стихи, и спотыкающейся скороговоркой смущённых прозаиков. Тут же прочитанное каждым из выступавших разделывалось на все корки каждым из слушавших.

На мою долю выпадало в конце собрания подводить итоги и рассуживать читавших и слушавших, без обиняков и скидок выговаривавших всё, что думали о прочитанном. Надо было отметать излишние запальчивости, проливать бальзам на полученные раны, утверждать справедливость и равновесие разноречий, внушать добрые надежды и, главным образом, поддерживать в группе бодрый, творческий тонус и хорошее рабочее состояние.

Я обязан был направлять своенравный летящий бег Пегаса, то сдерживая его, то погоняя, но всё время держа на строгой узде. Иногда это удавалось, иногда нет. Случалось, что крылатая животина брыкалась и набивала шишки и мне и юным седокам. Но жаловаться на это было некому, и никто не жаловался. Мы потирали ушибленные места и, покряхтывая, снова принимались за прежнее, то есть за дружную, незрелую, старательную и горячую свою работу.

Позже сменовцы стали ядром центральной литературной группы при Союзе писателей, руководить которой поручили мне же. Многих из бывших сменовцев (В. Шефнера, С. Ботвинника, И. Михайлова) я встречаю как равноправных членов Союза писателей на писательских собраниях и вечерах. Иные (В. Лившиц, Б. Шмидт) работают в писательских организациях других городов. Иные (Г. Чайкин, Н. Мельников, С. Виндерман, А. Чивилихин, А. Клещенко) погибли на фронтах Отечественной войны или умерли в послевоенные годы, став уже писателями. Иные потерялись в жизненной сумятице, и куда их забросила судьба — я не знаю. Не знаю и того, помнят ли они свою родную группу и своих товарищей, стали они писателями или нет. Но и не зная этого, я твёрдо верю, что, куда бы они ни попали и что бы ни делали, то, что нажито нами вместе в литгруппе «Смена», не вовсе растеряно нами. Хоть малое зёрнышко доброго, брошенное в душу каждого из них всеми его товарищами, зреет и даёт свои плоды.

О молниях, поэтах и ученье

Ученичество у мастеров — древний и хороший обычай. Старые художники обязательно имели учеников. Будущий живописец проходил все ступени ученичества и мастерства, начиная с растирания красок и кончая необъяснимым чудом светописи. С течением времени художник передавал ученикам все тонкости мастерства и все тайны искусства, какими сам владел и какими владели другие мастера.

Чаще всего школа мастерства была одновременно и школой жизни, так как ученики входили и в дом, и в обиход, и в мастерскую, и в душу учителя.

Хороший учитель всегда преподаёт не только свой предмет, но обязательно преподаёт и жизнь. Мне, к сожалению, не довелось учиться у таких учителей, но я встречал их, знал и одного из них написал в романе «Светлый мир». Корней Иванович Макарьев — главный герой романа — имеет реального прототипа. Это Виктор Ильич Алексеев — тренер и воспитатель несметного множества отличных спортсменов, среди которых немало чемпионов и рекордсменов страны, Европы, мира и пяти последних олимпиад.