Сумерки жизни - [4]

— Ах, с вами! Я никогда о вас дурно не думала. По правде сказать, я хотела ближе вас узнать, но вы всегда были так холодны и сдержанны до этого вечера, вы и мистер Четвинд. Он так умен и так стар, — а я только молодая девушка, — что я боюсь надоесть ему.

Екатерина усмехнулась, услышав ее наивное признание.

— Что вы, мистер Четвинд самый любезный и обходительный старик в мире! Послушайте, что мы устроим. Я постараюсь переместить вас на наш конец — подальше от госпожи Бокар, которая достаточно уже наслаждалась вашим обществом — и тогда вы сможете сидеть рядом с ним. Хотите?

Фелиция с удовольствием согласилась. Госпожа Бокар была довольно стеснительной соседкой. Слова ее сыпались, как мякина по ветру, и напоминали эту картину, как по существу, так и по форме; то немногое, что Фелиция со своим школьным знанием французского в состоянии была уловить, мало удовлетворяло ее.

— Как мне благодарить вас за вашу доброту? — спросила она несколько позже, прежде чем они разошлись на ночь.

— Зовите меня иногда Екатериной, — ответила та. — Я, знаете ли, не совсем еще, не совсем стара, и, милое дитя, это мне будет приятно.

Фелиция отправилась спать, чувствуя себя более счастливой, чем когда-либо за все время своего пребывания в Женеве. Однако много еще мыслей проходило перед ее закрытыми глазами. Она готова была жалеть госпожу Попеа за испытанные ею неудачи, но миссис Степлтон забыла объяснить ей связь между неудачной жизнью и „Le Journal Amusant". Если последний служил необходимым утешением, это говорило о неожиданных ужасах, которые привносят с собою неудачи.

II Екатерина

„Не растрачивай своей жалости на меня, — писал старый мистер Четвинд своему сыну Рейну, оксфордскому доценту. — Здесь не эвксинское изгнание, но если бы даже я был изгнанником, то здесь имеется компенсация. На старости лет я влюбился. Она — молодая англичанка с темными волосами, темными глазами и свежим цветом лица, и в последнее время она сидит рядом со мной за обедом. Благодаря ей произошла перемена в моем обеденном настроении. Я говорю и делаю всевозможные глупости. Я сам себя вчера поймал за чисткой сюртука перед появлением к обеду. Скоро я стану носить цветок в петлице. Я уже получаю букеты.

Неведение моей молодой девицы очаровательно; оно нас сближает. Молодые оксфордские девицы, которые станут распространяться перед тобой о прелести своих бесед с милым профессором, плохо знают, какие злые сатирические мысли они оставляют после себя в голове милого профессора. Но эта, право, ни малейшего желания не имеет научить меня чему-нибудь. Подумай только! Она совсем из эпохи Гомера. Я сказал ей, что она мне напоминает Навзикаю. Вместо того, чтобы ухватиться за это, как за предлог для пространной речи о новых теориях женского образования, она мило спросила меня, кто такая Навзикая. Это поразительно! Одним словом, мой милый Рейн, если ты дорожишь местом, которое занимаешь в сердце твоего старика отца, ты должен возможно ускорить свой обещанный приезд".

Этот старый ученый, сердце которого завоевала Фелиция, был заметной фигурой в пансионе. Все дамы знали, что он был профессор, страшно ученый, и что он писал научное сочинение, ради которого половину своего времени проводил среди заплесневелых рукописей библиотеки женевского университета. Вследствие этого они смотрели на него с известным благоговением. Они почти не видели его, если не считать того времени, когда все собирались к столу, и тогда только те, кто сидел недалеко от него, могли вдоволь пользоваться его обществом. Иногда, в редких случаях, он после обеда являлся в салон, где садился за пикет с госпожой Попеа, явно изысканное поведение которой в таких случаях служило предметом злорадного удовольствия для прочих. Но обычно он удалялся к себе в комнату, к своим занятиям.

Нельзя не указать, что он пользовался большой известностью как ученый, которого чествовали и приветствовали в любом общественном собрании. В зрелых летах он занимал профессорскую кафедру в шотландском университете, от которой через несколько лет ему пришлось отказаться из-за климата и расстроенного здоровья. В настоящее время он был занят критической работой, касавшейся швейцарских реформаторов и требовавшей тщательного исследования документов. Он провел уже последнюю часть лета в Цюрихе, где разбирал рукописи Цвингли, а теперь был занят в Женеве разбором сокровищ, имевших отношение к кальвинистам. Как долго будет продолжаться его работа, зависело от того, насколько быстро он будет подвигаться вперед. Но так как он оставил свой домик в Оксфорде на год, а спокойная жизнь в пансионе Бокар пришлась ему по душе, он решил оставаться в Женеве продолжительное время.

Среди разноплеменной женской праздности он своей ученостью и занятиями представлял странную аномалию. Смутно это чувствовали все женщины. Его наружность также заметно выдвигала его, как фигуру, которой не место среди банальностей, вокруг которых сосредоточивался их интерес. Некогда сильный и полный мужчина, он в свои 72 года сохранял бодрый и здоровый вид. Волосы его, редкие спереди и длинные, были еще черны, как и густые брови, из-под которых сияли блестящие черные глаза. Мрачная глубина последних и значительные морщины темного квадратного лица придавали ему в моменты отдыха суровое выражение. Но когда улыбка или игра воображения или оживление освещали это лицо, оно похоже было на гранитный утес, на который пал луч солнца. В этом чудесном превращении было нечто дикое, непонятное. А по временам прямо из сердца проникала в глаза несравненная мягкость, которая делала прекрасным его старое лицо. Но превращения эти не происходили в угоду пансионным дамам.