Сумерки в полдень - [2]

— Катя! Я здесь! Я здесь, Катя!

Он бросился к дверям, толкнув высокого, узкоплечего пассажира, близоруко рассматривавшего цифры у двери соседнего купе, и выпрыгнул на платформу. Катя бежала ему навстречу. И вдруг остановилась, вытянув перед собой руку с пыльными цветами, вероятно сорванными у дороги, хотя на даче у Дубравиных был великолепный цветник. Антон взял цветы, сказал «Спасибо!» и опустил руку: васильки и ромашки беспомощно свесили свои головки. Он смотрел на девушку с восхищением, точно видел впервые. Катя показалась ему не просто привлекательной — это он знал давно, — а очень красивой: густые темные волосы обрамляли выпуклый чистый лоб и милое лицо с прямым коротковатым носом. Ее обычно бледные, немного впалые щеки разрумянились, черные глаза блестели. Антон проговорил растерянно:

— Ты пришла, Катя?

Она кивнула серьезно, словно ее присутствие требовало подтверждения. Потом спросила:

— Почему ты не сообщил, что уезжаешь?

— Я думал, ты прячешься от меня.

— Я вовсе не пряталась от тебя, — возразила она.

— После того вечера я много раз звонил тебе, — быстро заговорил Антон. — Утром звонил, и днем звонил, и вечером. И все попадал либо на Феклу, либо на твоего отца, либо на Юлию Викторовну. Я звонил и на следующий день — и тоже утром, днем и вечером, но ты не подходила к телефону. А на третий день к телефону уже никто не подходил. И на четвертый, и на пятый, и на шестой день…

— Мы уехали на дачу, — тихо отозвалась Катя.

— Я так и подумал, — сказал он и с усмешкой добавил: — Чтобы избавиться от нахала, который звонит и молчит, когда снимают трубку. Звонит и молчит. У вас догадались, что это я звоню?

Она опять кивнула и улыбнулась.

— Все догадались. Фекла жалела тебя и старалась, чтобы к телефону подошла я. Но папа брал трубку раньше.

— Он все еще зол на меня?

— Да, — она глубоко вздохнула. — Очень.

— Но я же не хотел ничего плохого… Просто у меня так получилось.

— Получилось дурно…

— И тебя я не хотел ставить перед таким выбором.

— Не хотел, а поставил: либо ты, либо отец…

— Это он заставил меня. Я хотел сделать все по-хорошему. Мы же свои…

— Папа уже не считает тебя своим. Он говорит: ты обманул его…

— Я его?

— Вернее, он обманулся в тебе. Столько, говорит, сил и времени потратил на этого Карзанова, и все напрасно.

— Вовсе не напрасно! Я докажу Георгию Матвеевичу, что ничего не пропало даром, и, когда минует надобность, я опять вернусь к истории. Мне обещали…

— Это больше всего и возмущает папу, — перебила Катя, быстро взглянув на него. — Он говорит, что любое дело, когда за него берутся всерьез, требует всей жизни, если человек действительно хочет чего-то добиться. Людей, которые занимаются сегодня одним, а завтра другим, он зовет «попрыгунчиками». «Попрыгунчики, — говорит он, — не ценят ни себя, ни дело: им все равно, как прожить жизнь, лишь бы полегче и поудобнее».

— Я удобств не ищу. Мне сказали, что дело, на которое меня посылают, трудное, даже очень трудное. Только вчера Щавелев еще раз предупредил, чтобы я работал так, как будто от меня одного зависит остановить опасность, которая надвигается на нашу страну.

— А над этим папа просто смеется, — сказала Катя. — Дурачков, как и рыбу, говорит он, ловят на разную приманку. Рыболовы хорошо знают это и ловят рыбу одну на дождевого червя, другую — на хлебный мякиш, а третью — на пестрое перышко. Но человек не рыба, и тот, кто попадается на жалкую приманку, кто отказывается от любимого дела в угоду желаниям других, тот, говорит папа, глупее рыбы, тот просто тряпка.

— Я не тряпка!.. — обиженно возразил Антон. — И твой отец не прав. В последние недели я встречался со многими знающими людьми. И все говорили о серьезной опасности, нависшей над миром. Все обеспокоены, а кое-кто даже напуган. Не думаю, что это делается только ради того, чтобы поймать меня.

Катя снова кивнула и опять очень серьезно.

— Тебя никто не провожает? — спросила она, хотя видела, что он один.

Антон покачал головой. Посмотрев в его лицо, Катя жалостливо улыбнулась. Он не выносил жалости: это всегда унижало. И торопливо заговорил о том, что друзья не могли проводить его. Ефима Цуканова услали в командировку, поручив ему «подталкивать» отстающий в уборке урожая район. Федор Бахчин, с которым он виделся недавно в своей деревне, обещал приехать в Москву, но только прислал телеграмму: «Проводить не могу вызывает область». Брат Петр на приглашение Антона вместе съездить к родителям, а потом провести последние перед отъездом дни в Москве ответил коротко и тревожно: «Отлучки запрещены. Телеграфь день отъезда, встретимся поезде». Приехавшему из Берлина Володе Пятову, с которым Антон договорился ехать вместе до немецкой столицы, приказали срочно вернуться: затишье, наступившее после майского кризиса, когда едва не вспыхнула война между Германией и Чехословакией, окончилось, положение вновь ухудшилось: десять германских дивизий двинулись к чехословацкой границе. Володя Пятов покинул Москву на другой день.

— А Ватуев? — спросила Катя. — Почему Игорь не приехал проводить тебя?

— Он проводил меня вчера.

— Вчера?

— Да, вчера, — подтвердил Антон. — Мы собирались в «Москве», чтобы отметить мой отъезд, на прощание Игорь обнял меня и сказал, что не сможет быть «в числе провожающих», потому что уезжает на дачу до понедельника. Я думал, что он едет к вам, и просил передать всем привет. Мне показалось, что Игорь понял меня, потому что улыбнулся, точно намекал: «Знаю, мол, кого понимать под этим «всем», и сделаю, что надо». Разве он ничего не сказал тебе?