Сумерки в полдень - [4]

Резко дернувшись, поезд тронулся, заставив Антона недовольно оглянуться: ему опять помешали сказать Кате то самое важное и нужное, что он давно хотел сказать, но так и не смог. Он схватил ее за плечи и быстро поцеловал, подумав, как всегда: «Потом скажу…» Двинувшись к вагону, он встретился взглядом с Еленой, все еще стоявшей в тамбуре: она насмешливо улыбалась. Антон вскочил на подножку и, держась за поручни, наклонился вперед, стараясь не упускать из виду Катю — она отодвигалась вместе с платформой, вместе с людьми, продолжавшими прощально махать шляпами, платочками, руками. Повернув голову, он увидел совсем рядом красивое лицо Елены, она смотрела на пылающий закат, золотисто-каштановые волосы развевались от порыва ветра. Антону показалось, что он где-то уже видел это лицо, но не успел вспомнить где — женщина вошла в вагон.

Он вернулся в купе, закрыл дверь и опустился на диван, покрытый холщовым чехлом. За окном длинные складские помещения — пакгаузы сменялись заборами, заборы — пустырями, заваленными мусором, а пустыри — огородами. Прогремев по мосту через Москву-реку, поезд помчался прямо на закат. На фоне яркого неба четко вырисовывались гребни крыш с низкими трубами, верхушки высоких деревьев и темная щетина дальнего леса. Дачные поселки, как бы летевшие навстречу поезду, погружались во тьму, тьма накапливалась в чаще садов и рощиц, тянувшихся вдоль дороги. Первые огоньки в окошках дач были ярки и коротки, как вспышки выстрелов.

Изредка с грохотом проносились встречные электрички. Щедро освещенные, переполненные людьми с охапками цветов, они мчались к Москве, заставляя Антона каждый раз мысленно возвращаться с ними к недавно покинутому вокзалу. Незримо он шел рядом с Катей, провожая ее домой. Они снова брели по улицам, которые хорошо знали, потому что ходили по ним и днем, и вечером, и ночью, направляясь к Арбату, а затем шли до переулка, где жили Дубравины, останавливались на углу под большими часами. Тут они назначали свидания. «Буду ждать тебя под часами», — говорил он Кате по телефону, и она соглашалась: «Хорошо, под часами». Сколько томительных минут провел он под этими часами, ожидая ее появления из глубины переулка! И прощались они тоже под часами. Изредка он провожал Катю домой и заходил к Дубравиным. Юлия Викторовна считала «неприличным», когда молодые люди избегают показываться на глаза родителям, и ему приходилось считаться с этим. Антон не стеснялся Георгия Матвеевича, но почти панически боялся Катиной мачехи. Критически осмотрев его, Юлия Викторовна всегда находила какой-нибудь изъян в его одежде и замечала с брезгливым упреком: «У вас опять узелок галстука на боку, Антон Васильич», или: «Вы, наверно, целыми неделями не меняете свои воротнички, Антон Васильич». Либо язвительно спрашивала: «А вы знаете, что такое утюг, Антон Васильич? Знаете? Ну слава богу!» И, вздыхая, советовала: «Заставляйте свою хозяйку пользоваться им хотя бы изредка. Не забывайте, что вы вращаетесь в интеллигентном обществе».

Сейчас даже мысленно он не посмел подойти вместе с Катей к ее дому, подняться по мраморной, местами выщербленной лестнице на второй этаж и остановиться у высокой, обитой коричневой кожей двери с белым эмалевым прямоугольником «Проф. Г. М. Дубравин». Перед его взором она все еще стояла распахнутой, как тогда, настежь, а в ней — разгневанный Георгий Матвеевич с театрально вытянутой рукой. «Вон!» — это обидное и оскорбительное слово теперь слышалось Антону в любом шуме. Вот и сейчас колеса вагона начали выстукивать: «Вон-вон-вон! Вон-вон-вон!»

Последняя электричка, промчавшаяся к Москве, будто унесла с собой робкие огни дачных поселков, и в черном стекле окна Антон не видел уже ничего, кроме отражения узкоплечего молодого человека с худым, длинноносым и высоколобым лицом под нависшим карнизом темных волос. Карзанов задернул занавеску и зажег настольную лампу с оранжевым абажурчиком — в купе сразу стало по-вечернему уютно. Теперь только четкий перестук колес да ритмичное подрагивание дивана напоминали о том, что поезд мчит своих пассажиров на запад со скоростью восемьдесят пять километров в час. Каждая минута отдаляла их от Москвы почти на полтора километра. Вместе с Москвой отдалялась, уходила в прошлое недавняя жизнь Антона с ее удивительно легкими заботами и удачами, с неяркими, но почти повседневными радостями, которым он — ни с того ни с сего — положил конец, чтобы отправиться навстречу влекущей и пугающей неизвестности.

Никакое расстояние, как, впрочем, и время, не могли помешать ему мысленно вернуться в прошлое, хотя это «возвращение» было так же бессильно изменить происшедшее, как остановить поезд или замедлить его движение. И все же, оставшись наконец наедине с собою, Антон попытался разобраться в своих поступках и действиях. Он мог взвесить все и найти ответ на вопрос, который в последнее время часто задавали ему и на который он отвечал сбивчиво и невразумительно. Почему он решился вдруг свернуть с прямой и, казалось, многообещающей жизненной дороги? Действительно, почему? Его уговаривали, но не принуждали, просили, но не неволили: решение целиком оставалось за ним. Что заставило молодого историка, которому прочили чуть ли не блестящую карьеру ученого, отказаться от научной работы и взяться за совершенно новое и, как был убежден Георгий Матвеевич, «противное его натуре» дело? Что это — опрометчивость? Торопливое решение незрелого ума? Или выражение вечного стремления человека к неведомому, тоски по новым краям и землям? И чего тут больше: трусливого бегства от кропотливого научного труда или склонности к активному действию? Не совпала ли мальчишеская жажда приключений с неверием молодого историка в свою способность сказать новое слово в науке?