Сумерки - [130]

Втроём допоздна сидели они за столом и только, когда на востоке стало яснеть летнее небо, разошлись на покой. Последний раз общая крыша скрыла их любовь и счастье от завистливой судьбы, последний раз прижалась. Офка к груди единственного мужчины, который сумел полонить её гордую, пылкую и самолюбивую натуру. Однако ночь не подарила им ни радости, ни счастья, а принесла лишь слёзы, тоску и отчаяние. Одно слово Офки: «Останься!» — и Андрийко не устоял бы от искушения. Но она не произнесла его, хотя сердце разрывалось в груди, словно предчувствуя что-то страшное, а совсем ещё недавнее, овитое розовыми надеждами будущее почудилось вдруг чёрной бездной Чёртова болота. В душе Андрия тоже шла тяжёлая борьба, но отъезд был необходим. До зимы Незвище должно было опустеть, а Офкина краса вянуть в далёкой глуши.

Её уста с трудом произнесли последнее «прощай», и подхваченный течением Припяти чёлн поплыл вниз по реке.

XXIX

Плыли они довольно быстро, в чёлне были припасы, по ночам светила лука, и они не приставали к берегу до самого Киева.

Мать русских городов — Киев в то время пришёл в большой упадок. Кроме Печерской лавры, не было, собственно, в нём ничего, что могло бы привлечь сердце русского человека. Государственная и общественная жизнь стекалась, точно ручейки в русло реки, к дворам князей, вельмож и знатных бояр. Зато жизнь мещан благодаря оживлённой торговле кипела, как в котле. Купцы-татары целыми караванами приезжали в Киев, привозя арабские, персидские малоазиатские товары, наездами бывали и армяне и греки, древний город оставался средоточием обмена товаров всей Киевщины, Полесья и Заднепровья. Здесь Андрийко и Грицько купили лошадей и двинулись по населённому краю за Рось, где сначала густое население волости всё больше редело, а под конец лишь изредка попадались прятавшиеся в балках и оврагах от татарских набегов немногочисленные посёлки. Тут, на правом берегу Роси, в глубокой балке, по которой вилась речушка, раскинулась Юршевка.

Селу принадлежали все земли, заключённые между нижней извилиной Роси и верхним течением Горного Тихыча, и далее вдоль Синюхи земли пустовали.

Черкасами, Каневом и округами над Ворсклой владел старый татарский, однако, давно обрусевший род князей Глинских.

Андрийко и Грицько услыхали ещё в Киеве, будто князья Глинские силой захватывают обезлюдевшие после войны и татарских набегов княжеские и боярские волости. Живя на Заднепровщине, они не принимали участия в борьбе Литво-Руси с Польшей.

Молдавские и татарские союзники Свидригайла облегчали им работу, разрушая дворища и сёла, забирая людей в ясырь. Обезлюдевшие посёлки Глинские пополняли переселенцами из Заднепровья, беженцами из Литвы, Подляшья, Волыни и Подолии. Малочисленные, обескровленные хозяева земель не отваживались оказывать сопротивление захватчикам, а жаловаться было некому.

Всё это обеспокоило Андрия, тем более что он отлично помнил о вражде между покойным отцом и молодыми князьями. Правда, в Юршевке и окрестностях уже должны были находиться ратники Грицька, но без него они вряд ли что могли сделать. Поэтому молодой Юрша и Грицько Кознар скакали днём и ночью на юг, и только к утру на пятый день после выезда из Киева переправились вплавь через Рось, как раз напротив Юршевскок балки.

В селе всё ещё спали, не лаяли даже собаки, видимо, все устали за день. Повсюду стояли новые, возведённые до кровли и обшитые досками срубы хат. К величайшему удивлению прибывших, у срубов не было видно плотников, любящих, обычно, переспать короткую летнюю ночь у начатой работы. Других работ в это время быть ещё не могло: до жатвы оставалось ещё недели две. Андрийко дйву давался, а Грицько, покачав головой, сказал:

— Тут что-то неладно! Едем дальше!

Но вот в сером утреннем сумраке зачернели старенькая церквушка, поповский дом, а за ним высокие, построенные из лиственницы лет двести тому назад хоромы Юршей. И Грицько невольно воскликнул:

— Ну что, разве я не говорил!

В окнах горел свет, ворота стояли настежь, а вся площадь перед хоромами заполнена лошадьми и возами. Путники остановились. Грицько привязал коней к ближайшему забору и принялся считать верховых лошадей. Их было тридцать две, кроме того, стояло двенадцать возов, возле которых спали на расстеленных кожухах, сенниках и перинах мужчины, женщины и дети. У ворот лежали волы, коровы, овцы.

— Это переселенцы, — заметил Грицько.

— Да, но не наши, — ответил Андрийко. — Наши, наверно, поселились в селе по хатам и в окрестных хуторах, пока не построятся.

— Таков был наказ, гак договорились, и так оно на деле и есть, — задумчиво промолвил Грицько. — И здешние мужики, и бывшие луцкие ратники привыкли слушать и уважать слово Юрши… Это чужие люди.

— Может, князя Глинского, — гадал Андрийко.

— Ничьими другими они и быть не могут, — подтвердил Кознар. — Значит, надо ухо держать востро. Придётся перво-наперво разыскать Кострубу.

Вскочив на коней, они поехали в поповскую усадьбу. Покуда Грицько будил священника и расспрашивал о Кострубе, Андрийко смотрел на всё яснее выступавшие из утренних сумерек хаты села, и целый рой мыслей кипел в его голове: перед ним хоромы его предков, а он стоит в нерешительности — войти туда или нет! Не так представлял он себе два года тому назад своё возвращение под родную крышу, совсем не так! С ним пришли люди — переселенцы, которые возвеличат и прославят его род, его имя… И пусть это не победители, сопровождающие победителя, а разбитые, сломленные, изгнанные из родной земли беженцы, спасающие свои головы в неведомой глухомани далёкого востока. Жалкие и смешные, поскольку победила их не сила и упорство, а каверзы, себялюбие, тупоумие и ложь. На поле славы победа всегда была на их стороне, и всё-таки на них пала вся тяжесть, всё горе побеждённых. Гей! Значит, с мечтами о государственной независимости, с солнцем свободы погаснет и светоч справедливости. А он сам? Выехал юношей, возвращается мужем, а за ним — Офка, от которой покойный боярин Микола предостерегал Носа в Смотриче, а Михайло Юрша — его, Андрия, в Луцке…