Сумеречная земля - [33]

В прекрасном расположении духа я отпустил Клавера принять участие в празднике, а сам уселся на пороге своей хижины, чтобы послушать: видеть я ничего не мог, так как центральная поляна лагеря была скрыта от моих глаз. Меланхолическая песня: «Хо-та ти-те се», — исполняемая дуэтом женщин (ритм отбивали большим пестиком), долетела ко мне из темноты, смешавшись со щебетанием птиц на деревьях. Сумерки сгущались, и я увидел над крышами ослепительное пламя большого костра. Пение прекратилось, и некоторое время до меня доносились только крики и смех. Потом полились звуки, которых я ждал: мелодия флейт из тростника и глухие удары тамтамов. Первая часть праздника закончилась, теперь будут пантомима и танцы. Веселье продлится всю ночь без передышки, пока не кончится мясо гиппопотама и все запасы сквашенного молока и меда.

Я с облегчением обнаружил, что мне начинает надоедать мое положение. Скука — чувство, недоступное готтентоту: это признак более высокой организации. Должно быть, я иду на поправку. Я встал. На какую-то минуту у меня закружилась голова, но я стоял на ногах без всяких усилий.

Ступая так, чтобы ягодицы не соприкасались, и делая частые остановки, я добрался до берега реки и немного полежал там, наблюдая за силуэтами на фоне огромного костра. Потом перебрался через ручей и прошелся между хижинами — призрак или тощий предок, отравляющий всем удовольствие. Меня сразу же обнаружили. «Он здесь! Он здесь!» — закричала какая-то женщина, и меня окружили. Флейты умолкли. Воцарилось нечто вроде титпины. Они держались на расстоянии.

— Я не сделаю ничего плохого, — заверил я.

Высокий женский голос начал завывать. В толпе послышались смешки, и все стали медленно, ритмично хлопать в ладоши. Какой-то человек протолкался ко мне. Я узнал его: это он встречал меня верхом на воле.

— Ты должен уйти! — сказал он. — Уходи, уходи! — Он взмахнул рукой в сторону ручья и начал сердито на меня наступать.

Я повернулся и пошел. Мои ягодицы терлись друг о друга, но я не мог позволить себе идти так, как мне удобно. Толпа расступилась и следила за мной — за исключением детей, которые бежали передо мной задом наперед и звали: «Иди, иди!» У меня опять началось головокружение, на этот раз потому, что от гнева кровь прилила к голове. Я вынужден был немного постоять, уперевшись руками в колени.

Дети остались на своем берегу ручья. Когда я начал переходить через ручей, то почувствовал, как меня поддерживают под локоть. Это был Ян Клавер, сильно сконфуженный. Заскрежетав зубами, я сбросил его руку. Флейты снова заиграли, и начался танец. Я видел две медленно кружившие цепочки на фоне костра: сначала цепочка мужчин, возглавляемых девятью музыкантами с флейтами (девять нот гаммы), затем цепочка женщин. Мужчины делали три шага вперед, два назад, сгорбив спину и вывернув наружу колени и ступни. Женщины приближались крошечными шажками, как заводные, высоко подняв зад и слегка отбивая ритм руками. Название танца полностью раскрывало его смысл: «Голубка намаква». Неистовые завывания флейт, сливавшиеся с ударами тамтамов, замысловатые позы мужчин, которые, прикрыв веки, настраивались на свое личное развитие мелодии и ритма, многозначительная ирония женщин, едва заметно поигрывавших руками и ступнями при полной неподвижности бедер, — все это наполняло меня особой тревогой, чувственным ужасом. Танец черпал свое вдохновение из сексуальной игры голубей, предшествующей самому акту: самец взъерошивает свои перья и преследует голубку важной походкой, а она семенит чуть впереди него, притворяясь, что ничего не видит. Танец не только красиво подражал этому ухаживанию, но и раскрывал то, что стояло за ним: два вида сексуальности, одна — разнузданная и напыщенная, вторая — роскошная и изысканная. Ничто не принесло бы мне большего облегчения, нежели наблюдать за тем, как упрощаются ритмы, а танцоры, оставив свою пантомиму, начинают скакать в сексуальном неистовстве, кульминацией которого будут массовые совокупления. Я всегда получал удовольствие, наблюдая за совокуплением животных или рабов. Ничто человеческое мне не чуждо. Итак, превозмогая свою тревогу, я продолжал смотреть, пока холодный ночной ветерок не загнал меня в постель.

Наутро я проснулся голодный как волк. Лихорадка и слабость прошли, остался только фурункул. Я легонько нажал на него и был вознагражден приступом острой боли и медленным опаданием опухоли. Как мне нужно было зеркало!

Клавер с пищей не появился. Не колеблясь, я перебрался через ручей в основной лагерь: после такой ночной оргии готтентоты могут проспать весь день. Их легко мог уничтожить враг.

В первой хижине, в которую я заглянул, спали только чужие. Во второй я обнаружил своих пропавших людей. Братья Томбур, лежавшие ближе всех к двери, были укрыты шкурой буйвола. Во сне они улыбались друг другу нежными, мальчишескими улыбками. Между ними лежала девушка, взгляд ее широко открытых глаз был прикован ко мне. Ее груди еще не совсем развились. Они захватили ее как раз в нужном возрасте. За ними в сумраке я различил фигуры других спящих.

Я обследовал также свой берег ручья. В хижине по соседству с моей лежал старик, тот самый вождь, которому я нанес визит. Челюсть у него была подвязана ремешком, руки скрещены. Я сдернул с него покрывало и обнаружил, что левая нога туго забинтована от колена до паха и от нее исходит запах гниения. Живот был зашит.