Сумасшедшее семя - [58]

— Неправда, — сказал Шонни с неожиданной рассудительностью. — Вовсе нет. Есть два Бога, понятно? Они смешались, и нам трудно отыскать правильного. Вроде, — сказал он, — тех самых близнецов. Дерека и Тристрама, так она их назвала. Она все их путала голеньких. Но уж лучше так, чем вовсе без Бога.

— Тогда какого черта ты жалуешься? — рявкнул Тристрам. Лучшее от обоих миров, как всегда; женщины всегда получают лучшее от обоих миров.

— Я не жалуюсь, — сказал Шонни с пугающей кротостью. — Я готов вложить свою веру в реального Бога. Он отомстит за моих бедных мертвых детей. — Потом заглушил новые рыдания двумя полумасками из своих рук, грязных рук. — А вы можете себе оставить другого Бога, своего другого ложного Бога.

— Я в обоих не верю, — услыхал свои слова Тристрам. — Я либерал. — И сказал, потрясенный: — Разумеется, на самом деле я этого не имею в виду. Я имею в виду…

— Оставь меня с моими бедами! — вскричал Шонни. — Уйди, оставь меня.

Тристрам растерянно пробормотал:

— Ухожу. Лучше мне начать обратный путь. Говорят, поезда теперь ходят. Говорят, снова действуют государственные авиалинии. Значит, — сказал он, — она назвала их Тристрамом и Дереком, да? Очень умно.

— У тебя двое детей, — сказал Шонни, отнимая руки от затуманенных глаз. — А у меня ни одного. Давай, иди к ним.

— Факт тот, — сказал Тристрам, — факт тот, что у меня нет денег. Ни единого таннера. Если можешь одолжить, скажем, пять гиней, или двадцать крон, или что-нибудь в этом роде…

— Денег ты от меня не получишь.

— Взаймы, вот и все. Отдам, как только получу работу. Ждать недолго, обещаю.

— Не дам ничего, — сказал Шонни, безобразно кривя рот, как ребенок. — Я достаточно для тебя сделал, правда? Разве я для тебя недостаточно сделал?

— Ну, — озадаченно сказал Тристрам, — не знаю. Наверно, раз так говоришь. Я в любом случае благодарен, очень благодарен. Только тебе, разумеется, ясно, что мне надо в Лондон вернуться, и, разумеется, было бы слишком просить меня возвращаться так же, как пришел, пешком, на попутках.

Посмотри на мой левый башмак. Я хочу поскорее туда попасть. — Он слабо стукнул по столу обоими кулаками. — Я хочу быть со своей женой. Разве ты не можешь понять?

— Всю свою жизнь, — мрачно сказал Шонни, — я давал, давал, давал. Люди обманывали меня. Люди брали, а потом смеялись у меня за спиной. В свое время я давал слишком много. Время, работу, деньги, любовь. А что вообще получил взамен? Ох, Боже, Боже, — задохнулся он.

— Ну, рассуди. Просто взаймы дай. Скажем, две-три кроны. В конце концов, я твой свояк.

— Ты мне никто. Просто муж сестры моей жены, вот и все. И оказался чертовски поганой обузой, прости тебя Бог.

— Слушай, мне это не нравится. Зачем же ты так говоришь.

Шонни сложил руки, словно по приказу учителя, крепко сжал губы. Потом сказал:

— Ничего от меня не получишь. За деньгами иди куда-нибудь в другое место. Я тебя никогда не любил, таких типов, как ты. С твоим безбожным либерализмом. С обманом. Хитростью завел детей. Не надо бы ей за тебя никогда выходить. Я всегда говорил, Мевис тоже. Уходи, прочь с глаз моих.

— Ах ты, злобный ублюдок, — сказал Тристрам.

— Какой есть, — сказал Шонни, — точно так же, как Бог такой, какой есть. Ты от меня помощи не получишь.

— Проклятый лицемер, — сказал Тристрам с каким-то ликованием, — с твоими фальшивыми «Господь смилуется над нами», «слава в вышних Богу». Высокопарные распроклятые религиозные фразы, и ни крохи истинной в тебе религии.

— Уходи, — сказал Шонни. — Иди с миром. — Лысый официант у бара нервно грыз ногти. — Не хочу тебя вышвыривать.

— Кто-нибудь может подумать, будто это проклятое заведение принадлежит тебе, — сказал Тристрам. — Надеюсь, ты когда-нибудь вспомнишь. Вспомнишь, надеюсь, как ты отказался помочь при отчаянной необходимости.

— Иди-иди. Иди ищи своих близнецов.

— Иду, — сказал Тристрам. Встал, залепив гнев усмешкой. — В любом случае придется тебе расплатиться за алк, — сказал он. — За одно это ты будешь вынужден заплатить. — Издал школьный вульгарный звук и вышел, раздираемый гневом. Чуть постоял нерешительно на тротуаре, потом, решив свернуть направо, пошел своей дорогой, бросив через грязное окно дешевой лавочки последний взгляд на бедного Шонни, голова которого пудингом дрожала в ладонях.

Глава 11

Голодный, гадая, что делать, с еще побулькивающим внутри гневом, Тристрам шел по солнечным улицам пасхального Престона. Обосноваться в сточной канаве, просить милостыню с протянутой рукой? Он знал, что вполне оборван и грязен для нищего, тощ, бородат, с взлохмаченными в колтун волосами. В некоей древней истории или мифе жил меньше года назад некий не слишком несчастный преподаватель общественных наук, ухоженный, аккуратный, красноречивый, евший дома пудинг из синтемола, приготовленный презентабельной женой, под степенно крутившиеся на стене поблескивавшие черные новости. В самом деле, все было не так уж плохо: еды в самый раз, стабильность, денежный достаток, стереоскопический телевизор в потолке спальни. Он подавил сухой всхлип.

Недалеко от автобусной станции — красные одноэтажные машины заполняли пассажиры на Бамбер-Бридж и на Хорли — ноздри Тристрама раздулись от резкого, принесенного ветром аромата похлебки. Это был аромат грубого, благотворительного типа — жирный металл и мясной жир, смягченный травами, — но он полностью покорился ему, сглатывая слюну, руководствуясь своим носом. На боковой улочке запах щедро пахнул на него, оживил вроде низкой комедии; он увидел мужчин и женщин в очереди у магазина с двойным фасадом, с замазанными молочно-белыми окнами в завитушках побелки, как любительская копия портрета Джеймса Джойса работы Бранкуши. На металлической табличке над дверью белым по алому: «