Сумасшедшее семя - [3]

— Прекрати, — сказал Морган.

— Да, — продолжал Тристрам. — Пелагий принадлежал к расе, некогда населявшей Западную Провинцию. Он был тем, кого в старые религиозные времена называли монахом. Монахом. — Тристрам энергично выскочил из-за стола, начертал это желтое слово на синей доске, как бы опасаясь, что ученикам его правильно написать не удастся. Потом снова сел. — Он отверг доктрину первородного греха и сказал, что человек способен делом заслужить спасение. — Мальчики очень тупо таращили глаза. — Ничего, пока значения не имеет, — мягко сказал Тристрам. — Вам только надо запомнить, что все это предполагает способность человека к совершенствованию. Таким образом, пелагианство считалось лежавшим в сердцевине либерализма и вытекавших из него доктрин, особенно социализма и коммунизма. Я говорю слишком быстро?

— Да, сэр, — пролаяли и проскрипели шестьдесят ломавшихся голосов.

— Хорошо. — Лицо у Тристрама было мягкое, пустое, подобно мальчишеским, глаза за контактными линзами лихорадочно сверкали. Волосы с негроидной курчавостью; лунки ногтей — полускрытые синеватые полумесяцы. Было ему тридцать пять, почти четырнадцать он был учителем. Зарабатывал чуть больше двухсот гиней в месяц, но надеялся теперь, после смерти Ньюика, продвинуться до руководства Факультетом Общественных Наук. Что означало бы существенную прибавку жалованья, что означало бы квартиру побольше, лучший старт в мире для юного Роджера. Тут он вспомнил, что Роджер мертв. — Хорошо, — повторил он, точно сержант-инструктор во времена до установления Вечного Мира. — С другой стороны, Августин настаивал на наследственной греховности человека и на необходимости ее искупления с помощью божественной благодати. Это считалось лежавшим в основе консерватизма, всяких там laissez-faire[4] и прочих непрогрессивных политических убеждений. — Он сияюще улыбнулся классу. — Противоположный тезис, ясно? — бодро сказал он. — На самом деле все очень просто.

— Я не понимаю, сэр, — пробасил большой лысый парень по фамилии Эбни-Гастингс.

— Ну, видите ли, — дружелюбно сказал Тристрам, — старые консерваторы ничего хорошего от человека не ждали. Человек считался по природе стяжателем, желавшим все больше и больше своей личной собственности; не хотевшим сотрудничать эгоистическим существом, не слишком озабоченным общественным прогрессом. Грех в действительности просто синоним эгоизма, джентльмены. Запомните это. — Он подался вперед, сложив руки, скользнув локтями по желтому мелу, покрывшему стол, как взметенный ветром песок. — Что бы вы сделали с эгоистом? — спросил он. — Скажите.

— Дал бы пинка немножечко, — сказал очень светлый мальчик по имени Ибрагим Ибн-Абдулла.

— Нет. — Тристрам покачал головой. — Ни один августинец не сделал бы такого. Когда от кого-нибудь ждешь наихудшего, никогда не разочаруешься. Только разочарование прибегает к насилию. Пессимист — а это все равно что сказать августинец — получает какое-то мрачное удовольствие, наблюдая, в какие глубины может пасть поведение человека. Чем больше он видит греха, тем больше подтверждается его вера в первородный грех. Каждому нравится подтверждение своего глубочайшего убеждения: это одна из самых долговечных человеческих радостей.

Тристраму вдруг как бы наскучили эти банальные выкладки. Он оглядел свои шесть десятков, ряд за рядом, словно выискивал признаки плохого поведения, но все сидели тихо, были полны внимания, — чистое золото, — точно задались целью подтвердить тезис Пелагия. Микрорадио на запястье Тристрама трижды прожужжало. Он поднес его к уху. Комариный голосок голосом совести пропищал: «Зайдите, пожалуйста, к ректору по окончании текущего урока», — слегка присвистывая на взрывных согласных. Хорошо. Должно быть, то самое; стало быть, сбудется. Скоро он встанет на место покойного бедняги Ньюика; может, выплатят жалованье задним числом. Теперь он встал буквально, схватившись руками, на манер адвоката, за пиджак в тех местах, где во времена лацканов были бы лацканы. И с новыми силами продолжал.

— В наши дни, — сказал он, — у нас нет политических партий. Мы признаем, что старая дихотомия живет внутри нас и не требует никакого наивного выражения в сектах и фракциях. Мы — и Боги, и Дьяволы, хоть и не одновременно. На последнее способен лишь мистер Живдог, а мистер Живдог, разумеется, просто вымышленный символ.

Все мальчики заулыбались. Все любили «Приключения мистера Живдога» в космикомиксах. Мистер Живдог был огромным забавным толстым демиургом, sufflaminandus[5], подобно Шекспиру, населившим всю Землю никому не нужной жизнью. Перенаселение было его деянием. Однако ни в одной своей авантюре он побед никогда не одерживал: мистер Гомик, человек-босс, всегда давал ему команду «к ноге».

— Теология, живущая в наших оппозиционных доктринах пелагианства и августинства, никакой больше ценности не имеет. Мы пользуемся этими мифическими символами, так как они на редкость соответствуют нашей эпохе, эпохе, которая все больше и больше полагается на перцепцию, изображение, пиктографию. Петтмен! — с внезапной радостью вскричал Тристрам. — Вы что-то едите. Едите в классе. Так нельзя, правда?