Сумасшедшее семя - [26]

— Еще гады идут, — сказал гортанный голос в затылок Тристраму. — Навалимся на них, черт побери.

— Солидарность, — кричал затерявшийся лидер где-то среди кулаков.

Мрачными glissandi[21] с интервалами в три тона взмывали и падали сирены полицейских машин. Толпа языками плеснулась в разные стороны, как огонь или воды, разрезаемые каменным молом. Школьница на паучьих ножках просовывалась через дорогу, как в игольное ушко, спасаясь в переулке. Тристрам все еще стискивал, точно младенца, белую жестянку синтемола. Теперь улицу взяли серые — одни крутые, тупые, другие с довольно приятной улыбкой, все с карабинами на изготовку. Офицер с двумя яркими шпалами на каждом плече чеканил шаг, держа во рту свисток, как дитя соску, положив руку на кобуру. В обоих концах улицы стояли толпы, наблюдали. Плакаты и стяги, неуверенно покачиваясь туда-сюда над плечами, казались уже оробевшими, одинокими. Ждали черные фургоны с открытыми боковыми дверцами, грузовики с опущенными задними бортами. Сержант что-то проорал. В одном месте шла толкотня, наступала старая гвардия. Сверкавший инспектор со свистком вытащил из кобуры пистолет. Издал одинокий серебряный свисток; карабин плюнул в воздух.

— Хватай содомитов, — крикнул рабочий в разорванном комбинезоне. Осторожный напор фаланги крушителей быстро приобретал инерцию, серые падали с воплями. Свисток теперь сверлил зубной болью. Открыто вскинулись карабины, от стен щенками заверещали выстрелы.

— Руки вверх, — приказал инспектор, выплюнув изо рта свисток. Кое-кто из рабочих упал, хватая ртом воздух, истекая кровью под солнцем.

— Всех забрать, — гаркнул сержант. — Места всем хватит, красавчики.

Тристрам выронил банку синтемола.

— Смотри вон за тем, — закричал офицер. — Самодельная бомба.

— Я не из этих, — попытался объяснить Тристрам, заложив руки за голову. — Я просто шел домой. Я учитель. Я категорически протестую. Уберите свои грязные руки.

— Ладно, — послушно сказал серый здоровяк и всадил карабин ему прямо в живот. Тристрам испустил деликатный фонтанчик лилового сока, разбавлявшего алк. — Садись. — Его впихнули в черный грузовик; носовые пазухи болезненно остро чуяли вкус кратковременной рвоты.

— Мой брат, — запротестовал он, — комиссар Поппоппоппоп… — Никак не мог остановиться. — Там моя жена, дайте мне хотя бы поговорить с женой.

— Садись.

Он пополз вверх по планкам откинутого заднего борта.

— Поговори-и-ть с жено-ой, — передразнил голос рабочего. — Ха-ха.

Грузовик был полон пота, отчаянного пыхтения, точно все находившиеся внутри были милостиво спасены после некоего убийственного пробега через всю страну. Задний борт звякнул веселой музыкой цепей, упал брезентовый полог. В полной темноте веселились рабочие, кто-то пропищал девичьим голосом:

— Остановите, или я маме скажу.

И еще:

— Ох, ты просто чудовище, в самом деле, Артур.

Старательно дышавшая туша рядом с Тристрамом сказала:

— Они несерьезно относятся к этому, вот в чем проблема со многими, кто тут собрался. Пускай все вразнос идет, вот что они делают.

Глухой голос со слабыми западными гласными любезно спросил:

— Не хочет ли кто-нибудь сандвич с жареным яйцом?

— Слушайте, — чуть не плакал Тристрам в вонючей темноте. — Я просто шел разобраться с женой, вот и все. Ко мне это никакого отношения не имеет. Это несправедливо.

Серьезный голос сбоку от него сказал:

— Конечно, несправедливо. Они всегда несправедливы к рабочему человеку.

Другой с враждебным Тристраму акцентом буркнул:

— Заткнись, понял? Мы таких типов знаем. Я за тобой присматриваю, — что явно было невозможно. Тем временем они, насколько можно было сказать, двигались конвоем под рев; возникало ощущение, будто улицы полны счастливых, неарестованных людей. Тристраму хотелось расплакаться.

— Я так понял, — сказал новый голос, — что вы не желаете присоединяться к нашей борьбе, верно, друг? Интеллектуалы никогда не вставали на сторону рабочих. Иногда позволяли себе, но лишь в целях предательства.

— Это меня предали, — вскричал Тристрам.

— Дайте там ему в задницу, — сказал кто-то.

— Предательство чиновников, — раздался скучающий голос. Заиграла гармошка.

Наконец грузовик остановился, заскрежетали в последний раз тормоза, открылась и захлопнулась дверца водителя. Звук поворачиваемых в пазах болтов, бряцание цепи, и, как ветер, ворвался огромный дневной свет.

— Вылезай, — сказал вооруженный карабином капрал, микронезиец, отмеченный оспинами.

— Послушайте, — сказал, вылезая, Тристрам. — Я хочу высказать самый категорический, какой только можно, протест по этому поводу. Я требую, чтобы мне разрешили позвонить по телефону Комиссару Фоксу, моему брату. Это чудовищная ошибка.

— Заходи, — сказал констебль, и Тристрама вместе с остальными втолкнули в дверь. Сорок с лишним этажей вздымались к небу над их головами.

— Вас тут целая куча, — сказал сержант. — По тридцать пять на камеру. Полно для вас места, вы, до ужаса антиобщественные субъекты, вот вы кто такие.

— Я протестую, — запротестовал Тристрам. — Не пойду, — продолжал он, входя.

— Ох, заткни ты его, — сказал какой-то рабочий.

— С удовольствием, — сказал сержант.

Звякнули три болта, для надежности заскрежетал ключ в ржавой скважине.