Сумасбродка - [79]

На третий день он слег, позвали доктора. Диагноз гласил, что у больного злокачественная лихорадка, вызванная, по-видимому, простудой. Комнацкий по собственному побуждению написал об этом Мадзе, прибавив, что Зоня таинственным образом исчезла — ушла сама, по своей воле.

Действительно, Эварист так и не узнал, что с нею стало, да и не допытывался, хотя в городе шумно обсуждали бегство Зони с д'Этонпеллем, окончательно погубившее ее в общественном мнении.

Эвариста жалели, «бессердечная женщина» была признана недостойной выпавшего ей счастья. Д'Этонпелль оставил огромные долги, не потрудившись указать свой будущий адрес и же выразив ни малейшего желания расплатиться с этими долгами. Не будем повторять, как там о нем выражались.

В тот же день, когда по городу разнеслось известие о Зонином бегстве, Зориан отправился докладывать об этом Гелиодоре в часы, когда советника не было дома.

Сначала панн Майструк крикнула:

— Не может быть, вот шальная голова!

Потом, однако, добавила, что от этой ветреницы всего можно было ждать, и она, Гелиодора, давно подозревала ее в тайной связи с французом…

Разговор о Зоне что-то сильно затянулся, Зориан никак не мог уйти, и только возвращение пана советника спугнуло его.

Эварист болел. Его недомогание, хотя оно и не представлялось опасным для жизни, упорно не проходило, лекарства не помогали.

Приехала пани Эльжбета с Мадзей.

Соблюдая всяческую осторожность, Комнацкий заблаговременно сообщил приятелю о ее приезде, и, когда перепуганная, с заплаканными глазами, забывшая все на свете старушка вошла в комнату, Эварист поднялся и, расплакавшись сам, упал в объятия матери. Слезы были следствием слабости. О прошлом не упоминали. Мать горячо хотела забыть о нем и молила бога, чтобы Эварист тоже забыл. Не легко это давалось.

Заботы матери и постепенное возвращение к покою душевному прибавляли Эваристу сил, и спустя некоторое время можно было перевезти его в Замилов. На этом настояла мать, зная, как сильно связаны болезненные воспоминания с местом, где человек жил, и оставшимися там вещами.

Зонино имущество отдали на попечение Мадзи с тем, чтобы она» распорядилась им, как ей будет угодно. Заплаканная девушка вошла в знакомую квартиру и там прочитала страничку человеческой жизни, написанную на всем, что ее сопровождало. Каждый предмет, бумага, книжка носили на себе следы прошлого. На книжках остались Зонины пометки и выписки, старые ее тетрадки свидетельствовали о жаждущей знания душе, которая упивалась каждой каплей его.

Было там и то, что хранилось в память о короткой жизни с Теофилом, — чепчик умершего ребенка, запрятанный вместе с письмами. Пренебрегая мнением людей, Зоня ничего не уничтожила, не сожгла ни одного листка…

На Мадзю эти комнатки произвели впечатление жилища, из которого вынесли умершего. Что ж, для них Зоня и в самом деле умерла.

Сердце не камень, и горько было девушке хоронить память о еще вчера трепетавшей здесь жизни; долг, однако, требовал выжечь все воспоминания о ней. Мадзя велела все пустить с молотка, а деньги пожертвовала в пользу бедных. Пани Эльжбета нашла это решение в высшей степени разумным.

Комнацкого они попросили остаться на первые дни в Замилове — несмотря на связанные с городом занятия, он помогал им перевезти Эвариста.

Никто никогда не произносил при Эваристе имени пропавшей, остерегались всего, что могло каким-нибудь образом напомнить о ней. Мать, которая обошлась с сыном так сурово, теперь была с ним необыкновенно нежна и добра. Материнское сердце все ему простило.

Сочувствие побуждало Комнацкого поднять как-то несчастную Зоню в глазах пани Эльжбеты. Однажды он начал было рассказывать о своем с нею разговоре, но старушка не дала ему говорить:

— Извините, я не хочу об этом знать и слушать не стану.

Попытка кончилась ничем. Одной Мадзе сумел Комнацкий чуть ли не на ухо что-то рассказать, но сконфуженная девушка не поняла его; вернуть Зоне доброе имя было по ее убеждению невозможно. Она промолчала, не сказала ни слова, но про себя не простила сестре, которая принесла Эваристу несчастье, здоровье отняла, сломала ему жизнь.

Эварист поднялся с постели и как будто выздоровел, но выглядел постаревшим и грустным. Хозяйственные хлопоты не оставляли ему лишнего времени для размышлений о прошлом, видно было, однако, что он занимается делами из чувства долга, мало интересуясь ими. Он работал, читал, развлекался, но делал это как-то механически и был неизменно мрачен.

Мать выискивала для него все новые развлечения, собирала людей, старалась предупредить малейшую его прихоть — вернуть ему молодость она не могла. Он так и остался кающимся грешником, который помнит о своем грехе и покорно несет его бремя.

В тихом доме, не сводя глаз с этой статуи печали (так она его назвала), вертелась Мадзя, прислуживая пани Эльжбете и ее сыну. Случалось, на ее ресницах при взгляде на него повисала слезинка, но она тут же убегала куда-нибудь в уголок.

Года через два после вышеописанного замиловский сосед, пан Зенон Пшетоцкий, иногда бывавший у них и от случая к случаю видевший Мадзю, зная, что у нее есть кое-какие деньги и множество качеств хорошей жены и хозяйки, попросил у пани Эльжбеты ее руки.