Сука-любовь - [2]

Вик провел то воскресенье, делая то же, что и вы. Он смотрел телевизор день напролет, устало вглядываясь в слезы, накопившиеся в глазах Мартина Льюиса, и ожидая оглашения свидетельств заговора, только что открывшихся новых подробностей. Он сидел в большом кресле в своей маленькой квартирке на Сайденем-хилл и получал передозировку смерти Ди. Он совсем не думал об Эмме, разве только в том смысле, что можно было бы позвонить и поговорить с ней или с Джо об этом — это привнесло бы свежую струю в нагнетание страстей, — и тут зазвонил телефон, и это была она.

— Привет, — сказала она, и тут же он явственно почувствовал то усилие, с которым она смогла выдавить через ком в горле этот короткий звук.

— Привет. С тобой все оʼкей?

— Не совсем. Я могу к тебе заглянуть?

Смешно, но он не понял тогда, чем это она могла быть расстроена. Он не знал еще, что люди, обычные люди, почувствуют утрату, что все их маленькие горести сольются в одно общее горе; он лишь подумал: «Что случилось?» — но не спросил вслух, потому что впереди уже заискрилась радужная перспектива.

— Да, конечно. Я буду дома целый день.

Вик любил, когда он мог сказать это, зная наверняка.

Когда Вик открыл дверь, то увидел ее, всхлипывающую, с красными глазами. Она спросила его:

— Бог мой, Вик, ты плакал?

Он не плакал, совсем. Он мог позволить себе прочувствовать пару наспех смонтированных музыкальных роликов, и то только ради разнообразия. Но плакать — ни за что.

То, от чего он действительно страдал, называлось сенной лихорадкой. Она несколько затянулась тем летом, начавшись в мае. Первая фаза: ощущение щекотки прямо под кожей лица, сдерживаемое антигистаминами. Затем, где-то в середине июня, — вторая фаза: цветочная пыльца, принесенная с полей, превращает нос в источник слизи, и никакие таблетки, или спреи, или потенциально опасные для жизни инъекции не могут этого остановить. К сентябрю, несмотря на то что облака пуха от одуванчиков летают повсюду и улицы просто забиты этим пухом, быть аллергиком становится уже терпимо. Но в том году по непонятным причинам, может, из-за того, что лето наступило вовсе не в июле, а едва приковыляло к августу, пыльца еще носилась в воздухе, и даже в сентябре было несколько дней, когда нос Вика напоминал вулкан, извергающий сопли. Однако тридцать первого августа доставалось в основном его глазам: они так зудели, что указательные пальцы, в полной готовности почесать их, были постоянно согнуты крючком.

Вик страдал от сенной лихорадки с того самого дня, как впервые узнал, что это такое, и он яростно, с проклятиями ненавидел это свое состояние, эту нестерпимую чесотку; и он никак не мог ей простить того, что «Патология» — восходящая рок-группа, которой он посвящал большую часть своего времени в конце восьмидесятых — была вынуждена отказаться от обещавшего стать прорывом в рок-музыке запила в «Гарадж» в тысяча девятьсот девяностом только из-за того, что он, постоянно чихая, не мог играть на гитаре.

У сенной лихорадки нет хорошей стороны или хотя бы каких-нибудь компенсирующих выгод, как у некоторых других видов аллергии (на дрожжи: полезно для фигуры; на антибиотики: помогает убедить доктора выписать тебе редкие лекарства; на лук: в «Макдоналдсе» твои бургеры готовят вручную; и вдруг впервые за тридцать один год ему открылось, какую из этого можно извлечь выгоду.

— Может быть, немного, — ответил он с намеком на жалкую улыбку.

— Ох, Вик, — выдохнула она и в душевном порыве бросилась к нему.

Немного позже, уже лежа в кровати, когда ее голова мирно покоилась в сладком сне на его груди, к нему пришел первый страх: как же сохранить мокрый вид — слезящиеся глаза, — который исчезал вместе с уходящим цветением лета. Хотя бы до тех пор, пока в нем горело желание. И тут Господь улыбнулся Вику — солнечная ухмылка огромного телепузика! — и накрыл Лондон ковром из цветов.

* * *

Он все равно никогда особо ее не любил. Нет, не Эмму, ее Вик любил всегда, — Диану. Его никогда не возбуждал такой тип внешности: шотландская Селина с крупными чертами лошадиного лица при росте в шесть футов. Он даже написал как-то одну похабную песенку про нее, когда еще был в «Патологии», под названием «Королева-продавщица», которую — теперь он был этому рад — они так и не записали. Если бы кто-нибудь откопал ее сейчас, его бы линчевали.

Элегантная — вот подходящее слово для описания такого типа, думал он, именно элегантная — не сексуальная, не милая, не красивая. Вика никогда не заводила элегантность: его не смогла бы взволновать женщина, хорошо выглядевшая только в одежде от Версаче.

Его отношение к происходящему расцветало в горячих пеленках, словно больного лихорадкой, тоталитаризма. Англия, такая толерантная, такая разная, всегда представлявшая собой радугу мнений Англия внезапно явила поразительное единомыслие, и надзор за этим единомыслием установился повсюду: телевидение и пресса окружили и взяли Англию в осаду пропаганды принцессы. Но самыми большими пропагандистами были рядовые горожане, лезшие без конца в кадр к репортерам, которые, как Павлов, подзуживали тех снова и снова произносить в приставленные им к носу микрофоны свои крайне не оригинальные мысли: «Ну, дело в том, мне кажется, что она была королевой людских сердец». «Мне кажется» произносилось так, словно это было независимое мнение. Люди провели целую неделю, ошибочно употребляя слово «я» вместо «мы», — что является главным заблуждением при тоталитарном режиме. Не только те, кто читает «Пипл», а весь народ: и те, кто лакомится суши, и те, кто перебивается консервами, и он с бумбоксом, и она с сумочкой «Прада» — все навзрыд пускали пузыри, когда Элтон Джон пел по телеку свою «Прощай, роза Англии».