Суета сует - [68]

Старушки разом повернули головы.

— Этюд Скрябина, — прошептала одна.

Вторая серьезно посмотрела на Елену Николаевну. Кивнула, соглашаясь.

Юный бородатый продавец, обрабатывающий ногти уже на второй руке, медленно повернулся к Елене Николаевне, приоткрыл рот.

Когда Елена Николаевна оборвала игру и бережно опустила ладони на колени, продавец тихо подошел к ней.

— Вы извините, — юноша покраснел. — Я не знал, что вы… Извините меня. Попробуйте вот это, — он показал мизинцем в сторону стоящего в углу пианино орехового дерева. — Пусть вас не смущает, что это «Элегия». Вы попробуйте. Вам понравится, поверьте.

Елена Николаевна отрешенно смотрела сквозь него, но постепенно взгляд ее оттаял, она слабо улыбнулась.

— Спасибо.

Подошла к «Элегии», села. Осторожно прикоснулась длинными сухими пальцами к клавишам.

— «Лунная…» — вздохнула одна старушка.

— Да, да, — грустно улыбнулась другая.

Вера Ивановна покосилась на них, потом на мужа. Леонид, еще больше покрасневший, достал папиросу, крутил ее в пальцах, смущенно поглядывая на жену.

Настенька серьезно смотрела на Елену Николаевну большими глазами и вдруг заплакала.

— Что ты, что ты? — переполошилась Вера Ивановна. Схватила дочь, подняла на руки, прижала к себе, торопливо вытерла ладонью ее мокрые щеки. Виновато поглядела на Елену Николаевну. — Такая большая и мокроту развела. Не стыдно?

Елена Николаевна устало улыбнулась Настеньке. Встала.

— Вот этот инструмент надо брать, Леонид Васильевич, — сказала будничным голосом. Опустила голову, сцепила пальцы, хрустнула ими.

— Понятно, я мигом, — Леонид засуетился. Достал деньги, зажал их в кулаке, полубегом просеменил к продавцу.

Вера Ивановна, покачивая Настеньку, склонилась над пианино.

— Ну вот, видишь, и купили. И не надо будет больше к Полине Ефимовне ходить, кланяться… Нравится? Видишь, какое красивое, большое. И клавишев вон сколько. Черные, белые. Нравится?

Настенька прижалась щекой к матери. Мокрыми от слез глазами строго смотрела на пианино.

— Ну вот, золотая моя, — Вера Ивановна ловила губами мочку уха дочери, — придет время, и ты у нас будешь играть музыку Скрябина и этот… как его, «Лунный вальс». Будешь ведь?

Настенька сунула палец в рот и серьезно кивнула.

Нежданно-негаданно

Егор проснулся сразу, словно кто в бок его толкнул. Что-то разбудило, но что именно — он спросонья не понял. Повернул голову, прислушался. Все спокойно: вздыхала во сне жена, похрапывал шурин, которого Егор уважительно величал по отчеству Митрий Митрич — шибко уж важным был городской брат Марьи.

Вчера, по случаю приезда Митрия Митрича, который прикатил на субботу-воскресенье поохотиться, Егор малость перепил и теперь чувствовал себя неважно: гудела, разламывалась голова, повис под ложечкой кисло-сладкий липкий комок.

«Эт, язви тя, охотник — ни ружья, ни припасу, ни лыж, — беззлобно подумал Егор, прислушиваясь к трелям шурина. — Не мог уж, зараза, беленькой, что ли, купить? Набрал какой-то отравы, вермутища поганого. Все ловчит, чтоб подешевле да посердитей, а ты хворай теперь…» Он тяжело сполз с койки, сунул ноги в остывшие за ночь валенки. Подошел, пошатываясь, к двери, набросил на плечи полушубок и вышел из избы. «Освежиться надо — авось полегчает».

На улице свирепствовал мороз. Луна, окруженная радужным кольцом, повисла в беззвездном небе, точно белый пятак, и в ее неживом свете все вокруг было ясным и четким, словно отмытым и очищенным.

Егор остановился на крыльце, качнулся от ударившего в голову студеного воздуха, пахнущего хвоей и снегом, жадно глотнул эту бодрящую благодать, поежился, когда первая волна озноба пробежала по телу, покрывая кожу шершавыми пупырьками. Огляделся.

Изба Егора стояла у самой опушки леса, с трех сторон окруженная такими же теплыми когда-то и обжитыми домами, которые все вместе носили немного легкомысленное, но веселое название Пятнышко. Но как стали укрупнять колхоз, соседи разъехались кто куда — кто на центральную усадьбу, а кто и вовсе в город — и остался в бывшей деревеньке один Егор, который, чтоб не приставало колхозное начальство, оформился лесником и, довольнешенький, докуковывал с суровой на вид, молчаливой женой оставшуюся жизнь — летом шустрил в лесу, справляя свои новые бессчетные обязанности, зимой гонял с заезжими городскими зайцев и лис или помогал мужикам вывозить дрова.

Сейчас соседние избы выглядели сиротливо, утонули под пуховиками снега, уткнулись глазками-окошками в сугробы. Егор нахмурился, вспомнив вчерашнее. После того как переговорили обо всех новостях, от международной политики до городских и колхозных сплетен, после того как похвалили-похаяли детей, которые, что у Митрия Митрича, что у Егора, жили врозь с родителями, отделились, завел шурин давнюю нудную песню, только в этот раз вовсе уж откровенно и настырно: давай, дескать, разберем избы, все равно, мол, бесхозные, да продадим — какие на дачи горожанам, какие на дрова; покупателей, говорил, уже нашел, это, говорил, беру на себя, твое, говорил, Егорово то есть, дело лишь согласие дать — хорошие, говорил, деньги получишь, да и людям, которые нужду в дачах или дровах имеют, добро сделаешь. Но Егор даже и слушать не хотел.