Судовая роль, или Путешествие Вероники - [55]

— Мааа, а ленты?

— Будут тебе ленты, вона полный ящик, с людкиной еще свадьбы.

— А кукла? На волгу нужно куклу!

— Ляля, иди, принцесса, пошукай мамину куклу. Как не дашь? Тети Насти не дашь куклу? Ну шо ж за ребенок такой.

— Ляля, и спать! А то завтра не встанешь. Что Вовик? Спит твой жених, ажно пузыри пускает.

— А вот я когда выходила за Анатольича, то мы на санях в загс ехали. Та не, какие олени, не подкалуй. Лошади, мороз, фыркают. И снег скрипит. И как нас тряхнуло, так дед мой и потерялся, аж запрыгал по колее.

— Что ржете? Не пил, ну немного я выпил. Виноват, что ли, то кони такие, да Витька-придурок. Его потом сосной придавило, жалко дурака. Ну, наливай, Тимоха.

— Та хватит тебе уже.

— Молчи, жена!

Голоса переплетались, выстраивали зыбкие картинки снов, но усталость придавливала их огромным медвежьим боком, и Ника не успевала разглядеть, ни коней на скрипучем снегу, ни куклы на капоте блестящей «Волги».

…

— Ничего она так, жопастенька. Всерьез, что ли, решил?

— Та откуда я знаю.

— Цццц, прольешь же, тихо! На.

— За здоровье.

— За здоровье.

— Ее вот на капот к Михе! Будет чисто кукла, ноги расставит, глазами блым-блым.

— Дурак ты, Петро. И чего злобишься?

— Я? Да жалко смотреть, как бабы тебя окручивают. Ах, Тимоша, ах одинокий ты наш. Ты ее знаешь? Нихуя ты не знаешь! Может она поблядуха какая, вон Людка рассказывала — в кабаке гуляли.

— Чего б не погулять, они ж чисто со своими сидели.

— Э-э-э, а ты уши развесил. Теленок, а не мужик. Мало тебе одной курвы, так ты еще замечтал, городскую завести!

— Да пошел ты. Наливай.

Сон истончался, рвался, слова резали его, как ножички. И Ника, открывая пустые глаза, уставилась на мешки, присевшие у стены. Кажется, это под окном. И, кажется — про нее говорят…

Устала держать глаза открытыми и заснула снова. На этот раз ей приснились поиски туалета, она бродила то среди темных унитазов, намертво закрытых крышками, то попадала в сверкающий зеркалами клозет, где на каждой дверочке висела табличка «ремонт» и наконец, не имея сил дальше терпеть, проснулась, стискивая ноги и откидывая одеяло. Ну вот, теперь пробираться обратно, наощупь. А все, кажется, спят, такая тишина стоит. Она села, громко заскрипев пружинами в брюхе тахты. И отдернулась к стене, с ужасом разглядывая темную фигуру с лохматой жуткой головой. Из тени лица сверкнули глаза.

— Та не боись, — сипло сказала фигура и, качнувшись, осела на колени, тыкая в лицо Нике колючие ветки в белых цветочках и обдавая ядреным водочным ароматом.

— Ты чего? Кто?

— Вера… Верони-ка! Я попрошу…

— Тимофей, это ты?

— А кто ж? — удивился черный призрак и налег на ее колени, шаря по одеялу, — я. Я это, сказать хотел. Я тебя люблю.

— Что? — от потрясения Нике расхотелось в туалет. Она быстро отползла, насколько сумела, и натянула одеяло до подбородка.

— Ты напился. Иди спать.

— И пойду! Вот скажешь, и пойду. Да!

— Что скажу?

Тимоха покачал головой, смиренно удивляясь женской тупости. Разъяснил заплетающимся языком:

— Так замуж. Же. Жениться. Со мной!

— Жениться? — Ника с тоской заглянула через его плечо, прикидывая, как бы удрать.

— Я ж говорю — дура, — победительно вступил мешок у стены, и она, дернув ногой от испуга, ударила жениха в живот.

— Заткнись, Петруха, — Тимофей отмахнулся и зашарил по одеялу, собирая уроненный свадебный букет.

— А ты что тут? Да идите ж отсюда! Я закричу! — Ника плавно проехала задницей по тахте поближе к раскрытому окну.

— Давай, Тимоха, — придушенно заржал мешок и выпрямился, вставая с корточек, — давай, я посторожу.

— На, — жених снова сунул Нике в лицо веник с темными листьями и пахучими цветиками.

— Ага, — согласилась она, приняла букет, и покрепче взяв в кулак ветки, изо всех сил съездила кавалера по одной щеке, потом по другой. Ткнула цветами в темное лицо и, выворачиваясь, соскочила с тахты, подхватила за шнурки кроссовки, об которые споткнулась, кинулась на низкий подоконник. Пыхтя, выдралась наружу и, спрыгивая на лавочку в кустах, усеянных такими же цветочками, захлопнула створку, отрезая негодующий крик не усторожившего Петрухи:

— Ах ты, курва городская!

На окне блестела толстая щеколда, и Ника сдвинула ее до упора, слетела с лавки, и продралась через кусты.

Встала, тяжело дыша и оглядываясь. Позади треснуло, зазвенев, стекло. И в ужасе она понеслась по убитой грунтовке, таща кроссовки за шнурки, зажатые в кулаке. Мелькнул мимо чужой забор, зашлась в радостной истерике собака. За ней другая, и через минуту все село заливалось бодрым лаем, что волнами ходил от одного двора к другому.

Ника бежала, на ходу прикидывая, нужно сделать круг, вернуться к дому и что? Ломиться в запертые ворота? Выкрикивать свое имя, всех будить и после рассказывать, как она спасалась спросонья в окно от ухаживаний пьяного Тимохи?

Переулок свернул и уперся в крылечко большого барачного дома с темными окнами и стеклянной вывеской. Тускло блеснули золотые под темным стеклом буквы «Детский сад „Ромашка“».

— Эй! — удивилась неразличимая в тени крыльца женщина, вышла на свет, разглядывая тяжело дышащую Нику. Огонек окурка описал дугу и упал, придавленный женской ногой.