Судить Адама! - [91]

В этой мысли он полностью утвердился, когда встретился с Клавкой Маёшкиной на сепараторном пункте. Он знал, что Клавка нечиста на руку, за это Заботкин и вытурил из торговли, взял на ее место Аньку Ветрову, которая тогда заведовала сепараторным пунктом. Сменяли кукушку на ястреба. Клавка запросто могла сказать и не сморгнуть, что кот слопал тридцать два килограмма сливок. Скажи она так, Федя-Вася сразу бы уличил ее во лжи, но Клавка так не сказала и вообще повела себя непривычно. И сама она была очень уж опрятной, в снежно-белом халате, в такой же непорочной косынке, губы подкрашены, ладные ноги облиты гладким капроном золотистого загара, туфельки модные, и ни крику, ни ругани – вежливая, деловитая. Федя-Вася растерялся от такого невозможного превращения, но потом вспомнил, как Клавка влюблена в Митю Соловья, и такой она стала, значит, после его дрессировки. Почему? А потому, что когда баба любит, а женой еще не стала, она того мужика слушается, как бога, и ведет себя примерно. А как должна вести себя баба, которая полюбила вежливого Митю Соловья? Тоже вежливо, благородно, иначе затылок об затылок, как говорится, и кто дальше улетит.

– Извините, товарищ Пуговкин, но к нам без халата нельзя, – сказала Клавка, заступив ему дорогу. – Подождите меня в конторке или переоденьтесь. Халаты в шкафу.

Пораженный Федя-Вася отступил, зашел в соседнюю комнату, в самом деле похожую на контору, и осмотрелся. Тоже чисто, на белых стенах разноцветные плакаты и нужные лозунги, в простенке портрет лично товарища Леонида Ильича Брежнева, ниже его полка с новинками политической литературы, на столе две папки, конторские счеты и письменный прибор в форме ракеты, у окна на тумбочке – радиола и стопка пластинок в конвертах, вдоль стен – полумягкие стулья, в углу шкаф. Культурно, хорошо. Федя-Вася не поленился, открыл шкаф – да, на плечиках висело раз, два, три, четыре белых халата, а в другом отделении два халата темных и под ними стоят две пары резиновых, отливающих глянцем сапог.

– Проходите к столу, товарищ Пуговкин, – предложила Клавка, и Федя-Вася, вздрогнув, обернулся. Прежде за версту было слышно, как она идет, а тут будто кошка подкралась. А когда села за стол, а Федя-Вася – напротив нее, чувствуя себя просителем, произнесла невообразимое: – Слушаю вас, товарищ Пуговкин.

Надо же – Клавка кого-то слушает! Сроду за ней такого не было, а если нарывалась на строгого человека или большого начальника, просто замолкала на время, но не слушала, а ждала, когда тот кончит свои внушения, и бросалась в атаку. Даже тогда, когда она, кругом виноватая, судилась со вторым мужем, она тоже никого не слушала и сумела выкрутиться.

Федя-Вася, веря и не веря, осторожно изложил свои соображения по поводу коллективной жалобы и конкретные сомнения в том, что кот Адам съел у нее тридцать два килограмма сливок.

– В заявлении не написано, что съел, – спокойно возразила Клавка и поднялась. – Идемте, я покажу и объясню.

Привела его в следующую за конторкой комнату, заставленную молочными флягами, показала на подоконник, где стояла керосиновая лампа:

– Видите? Кот прыгнул из форточки и опрокинул лампу прямо во флягу. Ее только что принесли, и я ходила за марлей, чтобы завязать. И вдруг слышу грохот. Прибегаю и глазам не верю: стекло разбилось, осколки и керосин в сливках, их же не отделишь, запах не отобьешь, пропала вся фляга! Теперь понятно?

Федя-Вася наконец очнулся.

– Понятно, но не все. Ответьте мне, гражданка Маёшкина, на такие вопросы: зачем тут лампа? как вытек керосин, если она завернута? кто видел того кота и когда?

– Я же говорю, сама видала. Мы с помощницей, с; вашей старшей дочерью Аллой, внесли флягу из-под сепаратора, и я пошла за марлей, чтобы плотнее закрыть крышку. А он в это время и заявился. Большой, полосатый. Дверь открываю, а он – прыг между ног и деру. А без лампы нельзя, везде держут, не я одна. Вдруг свет погаснет. Сколько уж раз выключали во время работы. И насчет головки не вру. Лампа старая, резьба у ней плохая, головка чуть держится.

Клавка всегда была красивой, а сейчас, в белом-то халате, в модных туфлях, в капроне, глаз не отведешь. И вид огорченный, грустный – так ей жалко совхозных сливок, что успокоить хочется, пожалеть. Ведь и Алка была свидетелем, чего же еще!

Федя-Вася записал показания, Клавка расписалась, вежливо поблагодарила и проводила, показав ему вслед язык. Если бы Федя-Вася видел этот ее прежний длинный, как у собаки в жару, язык, он не поверил бы ни одному ее слову и подумал бы, что у Клавки прорезался талант лицедейки и она стала еще хуже, чем была продавцом. Но экс-участковый не видел ни опасного ее языка, ни торжествующего лица, от души радовался исправлению непутевой бабы и думал, что Митя Соловей настоящий молодец, а мерзавцу Титкову и его коту придется отвечать по всей строгости. Если в древние времена судили разных скотов, то и в нынешние полосатому Адаму не отвертеться. Запросто хвост отрубят, а то и повесят. Шкура у него красивая, большая, шапку можно сшить. А Титкова надо хорошенько оштрафовать, чтобы другим неповадно было, чтобы глядели за своим домашним скотом и не чинили родной Хмелевке никакого урону.